В лесной сторожке

8

Старик вдруг свистнул.

Я не видел его сверху, а только черемухи, около которых он сидел. Но когда перепрыгнул ручей, то уловил ветерок: он нес запах. Не отцовский, а чужой, густой, табачный.

Значит, кто-то пришел и будет совать нос в наши дела.

Взрослые любят совать нос в чужие дела, расспрашивать о школе и отметках.

Я шел, недовольный чужим запахом, как собака, и увидел, что отец не один, около него сидит маленький человек с большим ружьем.

Они беседовали. Поднимался дым: человек курил и беззвучно смеялся, глядя на меня. Должно быть, Старик проболтался о моих школьных делах.

Я пошел охотничьим утиным шагом. И, как всегда под чужим неприятным взглядом, меня пошатывало.

Я подошел и увидел — человек не смеялся, просто у него узенькие черные усы.

Оттого казалось, у него два рта, один черногубый, а другой красный. Сам он еще не старый и ловкий, в кожаной начищенной куртке. Такую я буду носить, когда вырасту, стану работать и у нас будут наконец деньги.

Человек весь кожаный — сапоги, штаны, даже кепка. А ружье у него черное и блестящее, с белыми металлическими штучками. Словом, охотничий пижон.

Нет, не буду носить кожаную куртку!

— Мой сын, — заявил Старик (он ужасно мной гордился). Двуротый посмотрел на меня и заговорил с отцом.

Оказалось, это он стрелял из крупнокалиберного ружья, черным порохом. (И провонял им насквозь.)

Около типа лежала дичь: коричневый глухарь, тетерева, куропатки и запретный для этого времени заяц.

Я сделал замечание, и двуротый вздернул вверх губу, показав крупные зубы. А вот нижняя его губа недвижна, отчего улыбка его какая-то цепная.

Он скалился тысячу лет. Наконец сказал:

— Во, желторотик, учит! — и повернулся к Старику. — Здесь много сохатых, советую обратить внимание.

— Редкое у вас ружье, — похвалил Старик, надев очки. — Стволы, я замечаю, дамасковые.

— Бельгийка, восьмой калибр, — хвастал двуротый. — Поднимает заряд в пятьдесят граммов. Как метлой метет! Грохнул по выводку куропаток — пятеро лапками затрясли. Но требует крупного черного пороха и гильз в семьдесят пять миллиметров. Заказываю токарям, три рубля штука.

— Могу вам указать выводок белых куропаток, а за это я вас сфотографирую. Снимок вам, снимок мне — на выставку.

— Нет уж, — ответил двуротый. — Я настрелялся, хватит.

— Мы слышали вашу канонаду.

— Я же не отказываюсь, — сказал охотник. — Поглядите-ка лучше на гильзы: таких больше на свете не найдешь. Не гильзы, а стаканы, я из них водку на охоте пью. Выпьем по гильзочке, а?

Охотник полез в сумку.

Старик отказался (он презирал выпивох), и охотник выпил сам. Сморщился, встал. Взял черное ружье, поднял вязанку дичи. И пошел скользящим шагом, словно на лыжах. Он был настоящий охотник. Не торопясь и не замедляя шаг, взошел на склон и исчез, оставив неприятное впечатление.

— Кто он? — спросил я.

— Браконьеришка, — презрительно ответил Старик. — Ну, как там наш барсук?

Мы сходили к норе. Отец подержал надкушенную луковицу и прикинул, где насторожит камеру с лампой-вспышкой, как протянет ниточку к спуску аппарата.

9

Обратно шли напрямую и уперлись в сухое болото с кочками и сухими камышами. Метелки его тыкались в лицо. Вспугнули уток. И Старик сказал мне: утки здесь выводились, когда была вода. И вот, по старой памяти, прилетают. (Кто мог знать, что и Старик, как те утки, позже вернется сюда?)

Надо было возвращаться прежней дорогой. Мы пошагали обратно.

…К сторожке подошли в густых сумерках. Окошко ее светилось.

Чужие? Старик велел остановиться и ждать, а сам пошел к окну.

Меня испугали неслышные движения Старика. Он двигался как тень, будто плыл в этих густеющих сумерках, взлетая потихоньку вверх.

Казалось, надо пугаться тех, кто пришел в сторожку, но испугали меня движения Старика. Вот и пойми человека!

Я подошел и тоже посмотрел: наша лампа ярко светила. Охотник, ухмыляясь своими усами, варил что-то.

Мы вошли.

— Я решил заночевать у вас, — сказал охотник. — Завтра потащусь дальше. Дайте свою тележку, а?

Он посмотрел на Старика и показал зубы.

— Где мы ее найдем? — спросил отец.

— Привезет дядька, это его сторожка. Ха-ароший мужик во всех отношениях.

Охотник засмеялся и потряс головой.

А я гордился Стариком — вот и тележку отдаст, и все, что у него ни попроси. И вообще замечательный человек, не гонит этого в шею. А мог бы — одной рукой.

Отец прилег на кровать; я сел рядом и положил на его плечо руку. Охотник варил суп.

— Дядька знатный! — пояснил охотник. — Когда с бабой ссорится, то сюда сбегает и охотится здесь. Так дадите телегу?

— Ладно, — сказал отец. — А где вы работаете?

— Есть одна шарашкина контора… Он что учудил, дьяхон-то мой? Бросил свою Жучку и хвост ей отрубил. И знаете, она озверела и охотится сама.

— Я ее видел, — сказал я. — Гнала зайца.

— Везет тебе, парень, в лотерею играй.

И позвал нас есть.

Старик достал сухари и помидоры, вынул брусок розового сала. Охотник поставил недопитую бутылку водки.

Мы сели рядом на кровати и хлебали суп, стуча ложками.

Я здорово наелся супа, помидоров и сала. Затем кипятили чай (мне пришлось сходить к ручью, и в темноте я шагнул в воду). Повесив носки у печки, я лег и слушал разговор, видел отца и охотника с его усатой улыбкой.

Печка раскалилась, охотник разделся по пояс. А утром не было ни его, ни тележки — легонькой, из дюраля, на резиновом ходу (на ней Старик возил свою тяжелую аппаратуру).

В этот день мы охотились с телеобъективом за синицами и приладили аппарат у барсучьей норы.

Вернулись в сумерках. И снова короткая ночь, утро, и опять у печки, раздувая ее, стоял на коленях отец.

В окно же, в мутное стекло, со смертной силой билась осенняя муха. Выбежав на крыльцо, я увидел сороку вместо косача.

Сорока пронзительно застрекотала, из огорода выскакнул заяц, неряшливый с виду.

Чудо! Только что огород был пустой, и вдруг заяц лениво скачет, будто никого на свете не боится.

Я заорал:

— Заяц! Заяц! Заяц!

Старик, сидя у печки, рассмеялся.