В лесу было накурено... Эпизод IV

Иногда казалось, что ничего не было, забылись лицо и звуки, но приходила ночь, и картинки из того кино накручивались на барабан памяти, высвечивая в затаенных закоулках пыльные ворохи не так давно минувших дней. Просто не верилось, что с ним это было, казалось, что крутят старое кино, где он смотрит на себя и не узнает, — так бывает, когда смотришь собственные старые фотографии, знаешь, что это ты, и не веришь глазам своим.

Много лет назад, когда С.С. было всего тридцать, он ехал в поезде на Питер, и случайный попутчик после водки в ресторане всю ночь в зассанном и холодном тамбуре, задыхаясь и спотыкаясь на каждом слове, рассказывал историю своей любви к чужой жене. Человеку тому было под шестьдесят, и С.С. слушал захватывающую историю и не верил, считая, что у такого старика быть такого не может. И вот теперь, оказавшись в его возрасте, испытывая то же самое, он понял, что и ему сегодня никто не поверит, посчитав фантазиями стареющего Казановы.

Тогда, в тридцать, ему было неловко за бред пьяного старика, но теперь он понимал, что бред, который он несет всем подряд в свободные уши, вызывает неловкость и жалость к заблудившемуся в своих терзаниях старому хрену. В глазах людей читалось: «Дедушка, идите домой, воспитывайте внуков! Какая любовь? Побойтесь Бога!»

С.С. в Бога не верил, в любовь свою верил, но с каждым днем все меньше и меньше. Он чаще обычного начал смотреть на свое лицо и тело, стал замечать сухость и шершавость кожи, дряблость мышц и особенно отсутствующий взгляд. Тело теряло упругость, он сгорбился и потух, как сгоревшая свечка, и чувствовал себя елкой после праздника, выброшенной в коридор лысой, уже не зеленой, а рыжей, ожидающей, когда ее отнесут на помойку.

Он всегда гордился своей памятью, хранившей в голове всякую чушь, но сейчас все изменилось, раньше все плохое уходило из мозгов далеко и быстро, теперь же светлые и радостные эпизоды улетучивались, как инертный газ, оставляя только тяжелые раздумья и невеселые мысли.

Казалось, что уже ничего-ничего не будет, кроме болезней и неприятностей. Он чувствовал себя Карениным из романа Толстого — с той лишь разницей, что под поезд попал он, но выжил.

Жизнь вокруг текла неспешной рекой: встречались люди, менялись пейзажи и дни, но цвет из жизни ушел, только черно-белые страницы старой книги с выцветшими буквами мелькали перед слезящимися глазами, уже не различающими текст и не понимающими содержание.

Книга оказалось прочитанной, непонятой, с запахом истлевшей бумаги и оторванным корешком. Наверное, можно было начать новые главы, начать с красной строки и потихоньку, раз за разом, строчка за строчкой писать новый роман с новыми героями, но время еще не отпустило от прежнего сочинения. Старый роман закончился, но еще не встал на полку воспоминаний. Он болтался под руками, мозолил глаза, но читать его смысла не было — ушла интрига, и повороты сюжета никого не трогали, все уже начитались — и герои, и автор. Все бросились в другие романы, к новым героям и новым приключениям. Точка.

Но каждую ночь бывший герой берет в руки старый роман из пустого чемодана воспоминаний и листает страницы в кромешной темноте и плачет, просто плачет под шелест страниц, перебирая их, как четки во время молитвы.

Без любви

С.С. стало противно осознавать, что время лечит.

Он много лет слышал эту фразу по разным поводам, когда кто-то уходил в другие дали, а люди повторяли это заклинание, чтобы спасти себя от ужаса потери. Наверное, это имеет психотерапевтический эффект, но чего нет, того не вернешь. Если человеку отрезало ногу трамваем, он со временем привыкнет скакать с костылем, но бежать по росе во весь опор уже не сможет…

Так думал С.С. осенним утром в день годовщины ухода Маши в другую жизнь.

Целый год он горел в аду и заливал слезами и водкой пепелище непостроенного «светлого терема с балконом на море».

Маше надоело ждать, когда он решит реализовать хотя бы малость из грандиозного проекта «Построй свою любовь». Она закрыла свое сердце на ключ обиды и отчаяния.

Сначала она хотела жить просто на соседней с ним улице, снять квартиру и быть рядом в пределах шаговой доступности. Она находила варианты — он не ездил их смотреть; присмотрела в «Икеа» полочки-рюмочки, занавесочки — не вышло.

Потом она решилась родить от него мальчика и перенести на него свою любовь, чтобы С.С. было легче. Он испугался: что же будет, вдруг мальчик заболеет, ему станет плохо, она ему позвонит, а он не сможет уйти в ночь и помочь.

Он так убедительно рассказал Маше, как это будет, что она согласилась и отказалась.

Потом Маша попросила у него собаку вместо мальчика, просто собачку, маленькую тепленькую собачку, которая будет ее ждать после встреч С.С. Она станет к ней торопиться, кормить ее и гладить, а не летать кругами по ночной Москве, нажимая на педаль газа со слезами отчаяния в глазах.

Она хотела с ней спать, слушать ее храп, похожий на рычание С.С., говорить ей то, что хотела досказать ему, уехавшему домой в свою успешную и устроенную личную жизнь, куда нельзя позвонить когда хочешь — родной голос может ответить: «Вы не туда попали».

Маша знала, куда она попала: это был плен, полное окружение, выйти к своим, на свою территорию, шансов не было. Ее территории тоже не было: все занял он, построив при этом круговую оборону.

В какой-то выходной, который они провели с ночевкой в гостинице на окраине Москвы, проснувшись вместе с иллюзией общего дома, Маша уговорила С.С. поехать на Птичий рынок за собачкой. Пока несли завтрак, она подсунула ему собачий каталог, с глянцевых страничек которого торчали морды симпатичнейших псов, разномастных и разнокалиберных — всяких. Дрожа от возбуждения, Маша показывала отмеченных маркером собак, подталкивая его к выбору.

С.С. собак не любил, многих боялся, в чужих домах, где они были, вел себя напряженно: не ел, не пил, старался поскорее свернуть визит. Страх у него был с детства, когда соседская овчарка просто положила ему лапы на грудь в подъезде и облизала лицо. Он даже не вскрикнул — просто позорно обосрался от страха, и это унижение запомнилось навсегда.

Много лет он жил рядом с собаками, но взаимности не было. Они его не трогали, а он их не любил, не скрывая этого. Он даже знал, что если у его женщины будет собака или другое животное, ничего не выйдет.

У первой жены собака умерла за пару месяцев до их знакомства, у Маши тоже вскоре после первой встречи. Вины его в этом не было, но звери поняли, что им вместе не жить.

Приехав на рынок, они пошли по рядам, где в теплых стеклянных ящиках сидели милейшие щеночки, и Маша, заглядывала ему в глаза, желая купить любого, кто ему понравится.

За стеклом ему нравились все, но покупать их он не собирался. Потом она увидела, что он замерз, и поняла, что не видать ей собачки — ни кобелька, ни сучки. Не хочет С.С. связывать себя с ней даже этими бессловесными узами, не хочет ничего ломать в своей гармоничной и сладкой жизни, считая, что ее желания — чушь собачья.

Одну собаку когда-то он полюбил на два часа. Это было в Венеции пять лет назад. Он поехал с женой в Италию, без желания, подчинившись осколкам чувства долга.

В Венеции ему было скучно, с каналов несло говном, даже мнение великого Бродского не убеждало — что-то гнилое было в этих декорациях: маски вместо лиц и картонные дворцы…

На Сан-Марко в первый вечер они с женой пили кофе в окружении наглых голубей и таких же официантов из бывшей Югославии, которым надоели фотографирующие все подряд японцы, море и хозяева, следящие за ними, как овчарки за овцами на их бедной далекой Родине.