В ловушке

— Не опережай события, Веня. Женат?

— Рано мне жениться, подожду. Мир хочу посмотреть.

— Поэтому — в Антарктиду?

— Конечно! Одна дорога, говоря!, чего стоит, два океана и стоянки в инпортах!

— Родители?

— Мать умерла, отец с мачехой живет… А других родственников нет, ни здесь, ни за границей, я все в анкете написал, в отделе кадров.

— Твоя анкета меня не интересует. Учиться дальше собираешься?

— Обойдусь. Валька Горохов, друг детства, за пять лет в институте от зубрежки высох и сто двадцать получает. А я двести где хочешь заработаю с восемью классами.

— У меня на станции все чему-нибудь учатся, — сказал Семенов — И тебе придется, иначе будешь белой вороной.

— Значит, берете? — обрадовался Филатов — А то я уже разволновался.

— С этим условием, — напомнил Семенов. — Американский ученый будет с нами зимовать, язык можешь выучить.

— Заманчиво! — охотно согласился Филатов.

Он явно повеселел, уселся поудобнее, разжал скованные руки.

— Теперь можешь задавать вопросы мне, — предложил Семенов.

— А я про вас все знаю, — выпалил Филатов. Мне Саша рассказывал. И про то, как из шурфа на Востоке выбирались, и разное другое.

— Всыплю я твоему Саше!

— Фу ты, черт! — расстроился Филатов. — Болтун-находка для шпиона…

— Ладно, — проворчал Семенов. — Только зря полагаешь, что со мной очень легко будет. Здесь Саша тебя явно дезинформировал.

— Ну, работы я не боюсь…— Филатов снова приободрился. — Шея здоровая, любой хомут налезет… А с этим на вашем полюсе как, сухой закон?

— Сам не очень-то захочешь, кислорода в воздухе маловато, горная болезнь одолевать будет. Даже курить бросишь.

— Ну, это мы еще посмотрим… Платить-то за горную болезнь и прочие удовольствия как будете?

— Зарплата плюс двенадцать рублей суточных.

— Подходяще. А еще вопрос можно? Даже и не вопрос, а просьба.

— Давай свою просьбу.

— Возьмите Сашу Бармина! — с жаром выпалил Филатов.

— Считай, что уже взял — Семенов взглянул на часы. — Вот-вот должен быть здесь.

— Везучий ты, Веня! — радостно удивился Филатов. — В такой день и на улицу выходить опасно, с будущей женой познакомишься.

«Решено, беру», — удовлетворенно подумал Семенов.

— А этот поморник с Новолазаревской что здесь делает? — войдя, весело осведомился Бармин. — Неужели берешь его, Николаич? Волосы на себе рвать будешь.

— Не хотелось бы, — включился в игру Семенов. — А какой у него главный недостаток?

— Неимоверно, чудовищно прожорлив. — Бармин исподтишка подмигнул негодующему Филатову. — Все съест. Напомни, сколько стоит доставка одного килограмма груза на Восток?

— Страшно подумать, целое состояние.

— Быть тебе, Николаич, банкротом, — продолжал злодействовать Бармин. — Чтобы прокормить Веню, придется удвоить станционный бюджет. Однажды этот фрукт на моих глазах слопал шесть бифштексов и потом поднял крик, что его морят голодом. Не говорю уже о том очевидном, но безобразном факте, что вечно по ночам камбуз обшаривал в поисках съестного. Теперь я понимаю, Филатов, почему шеф-повар Гремыкин гонялся за тобой с веником!

— Все наоборот, — ухмыльнулся Филатов. — Не верьте ни одному его слову, Сергей Николаич, это он на спор съел шесть бифштексов.

— Ну и что? — с достоинством произнес Бармин. — Я — мужчина, а ты кто? Такому заморышу и одного бифштекса много. Каких-то жалких десять раз двухпудовик выжать не мог.

— Одиннадцать. — поправил Филатов. — А ты пятнадцать, и то лишь потому, что перед этим банку витаминов ухлопал.

— Увертюра закончена? — спросил Семенов. — Докладывай, Саша.

— Только что от Шумилина, — сообщил Бармин. — Сначала чуть не испепелил меня, а потом-о благороднейший Зевс-олимпиец! — согласился отпустить к тебе, если найду замену.

— С бойни, любого живодера…— как бы про себя заметил Филатов.

— Нашел? — Семенов сдержал улыбку.

— Сразу двоих, так что, Николаич, не беспокойся.

— Хороший мужик Шумилин! — с чувством проговорил Семенов. — Значит, не беспокоиться, Саша?

— По крайней мере обо мне и моем здоровье, — уточнил Бармин.

— За сто килограммов перевалил? — Семенов с удовольствием окинул взглядом атлетическую фигуру доктора.

— На пятьсот граммов, — скромно уточнил Бармин.

— Это, наверное, мозг, — догадался Филатов.

Между ними снова началась веселая склока, а Семенов благодушно посмеивался и думал, что пока все складывается удачно. Главная удача, конечно, Андрей, а вторая по значению — Саша Бармин. Если даже допустить, что есть у полярников доктора получше и поопытнее Бармина, то по человеческим качествам равных ему Семенов не знал. Доктора, в общем, народ избалованный, сознающий исключительность своего положения: от них зависит жизнь, а редкая зимовка случается без того, чтобы кого-то не приходилось спасать. Бармин же заставлял забывать о том, что он доктор, — чрезвычайное преимущество для человека его профессии. Докторам полярники часто чего-то недоговаривают, а то и просто боятся пожаловаться: а вдруг, испугавшись ответственности, не допустит к зимовке, спишет? От Бармина же ничего не скрывали, в голову никому не приходило, что Саша, известнейший в полярных широтах мастер розыгрыша, доброжелательнейший из доброжелательных, способен подвести друга. А врачом был безупречным. Настоящих больных лечил всерьез, мнительных — психотерапией и огромными дозами юмора. И доверие к Бармину было безграничным.

С Барминым Семенов зимовал дважды, у него, как у многих опытных полярников, были свои мерки, рожденные длительными наблюдениями. Так, он очень уважал молодого доктора за то, что кожаный костюм на нем был истрепан и донельзя засален. «Покажи мне после зимовки свой кожаный костюм, и я скажу, какой из тебя полярник», — вспоминал Семенов Георгия Степаныча, своего полярного крестного. Хотя и шутка, а умная, со смыслом. С одной стороны, если твой костюм изодран — значит, ты не гнушался никакой работы. А с другой — значит, ты не скупой человек, потому что кожаный костюм выдается полярнику на год, и многие его берегут, стараются в целости сохранить до Большой земли — для рыбалки и прочего. А доктор своего костюма не жалел и работал в нем на всех работах: и дизелистам помогал, и авралил я пургу, и мыл котлы повару, и делал все другое, что положено и не положено по штату. Но медицинские приемы вел в ослепительно-белом халате и в чепчике, и несколько аппенликсов удалил без осложнений, и несговорчиво за чистотой на камбузе следил.

И еще одно важное качество было у доктора: на нем отдыхал взор. В иной красоте находишь что-то неприятное, вызывающее смутное к ней недоверие, что ли; наверное, такое бывает, когда между внешностью и душой человека не угадываешь гармонии, какая только и делает красоту совершенной. Такая красота скоротечна, рано или поздно духовная ущербность проявится на ней, как на портрете Дориана Грея. Бармину же от щедрот природы было отпущено на троих: мощно вылепленное скульптурное тело, энергичное, с богатой мимикой красивое лицо и широкая, открытая душа; особенно красили его настоящего синего цвета глаза, которые у взрослых людей вообще почти не встречаются.

— Другие жены в слезы, а моя чуть не пляшет, когда муж ухоитт в Антарктиду, — посмеивался Бармин. — Ни одной соперницы на всем континенте!

О Надиной ревности ходили легенды. Однажды в отделение, которое вел Бармин а одной ленинградской клинике, поступила с переломом ноги прехорошенькая фигуристка, и Наде стало это известно. Наутро, когда Бармин пришел на работу, фигуристка исчезла. Перевели. Оказалось, Надя звонила главному врачу и очень об этом просила. А мужу объяснила: «Она нарочно сломала ногу, чтобы к тебе попасть!»