В Маньчжурских степях и дебрях(сборник)

Он опять умолк.

Потом взял Петрова за руку около локтя.

— Погоди…

И затаил дух.

— Слышишь?

— Чего?

Корень надавил пальцами на его руку.

— Во, во…

Петров молчал.

— Во! — снова вспыхнул шопот Кореня… Вспыхнул и погас.

— Надо лезть, — сказал Петров, — вот что.

Корень встрепенулся.

— Известно, надо.

И суетливо зашарил руками по скале, нащупывая место, куда бы поставить ногу.

— Готово, — шепнул он через секунду. — Тут приступочка, а сейчас другая… Можно и так, одному… плеча не надо… А ты за мной…

Проворно он стал карабкаться по скале…

Опять посыпались вниз камни и песок.

Через минуту фигура Кореня скрылась на вершине скалы. — Давай руку, — донесся оттуда его шопот.

— Давай! — шепнул он опять через секунду.

Петров видел, как что-то белое маячит на гребне скалы.

— Сейчас, — откликнулся он.

Не без труда разыскал он приступочку и потом другую приступочку повыше и стал взбираться.

Из-под его ног то и дело срывались камни и летели вниз. Корень что-то шептал ему сверху, но он слышал плохо… Наконец, он разобрал, что ему шепчет Корень:

— А лодка-то?.. Как ее отшибет волной?..

Петров пробормотал ему невнятно:

— Небойсь…

— Небойсь?

И Корень стал вдруг смеяться тихим долгим дробным смешком…

— Чего ты?

Переплетая слова со смехом Корень, ответил:

— Охотники мы… Значит, нам наплевать… Ишь куда забрались… Ворон костей не заносил… А мы как у себя на печке… — И тут смех словно струей залил его слова. — Ты знаешь, как я тут?

— Как?

— На брюхе лежу… А ты ко мне лезешь… Ну, давай руку… Да гляди, не побей горшков… Кочерги не повали…

И он опять засмеялся.

III

Дверь фанзы была открыта настежь.

Широкая полоса света лилась чрез дверь. Точно серебряный ковер лежал на каменных ступенях. Ступени были широкие, шире, чем порог двери. Воздушная серебряная ткань белела как раз посредине ступеней.

В дверь видна была почти вся внутренность фанзы.

Высокий пожилой китаец стоял на коленях посредине фанзы на невысоком табурете в напряженной, неестественной позе.

К его рукам и ногам на тоненьких бечевках были привязаны большие, весом в несколько фунтов, камни.

На руках камни были прилеплены к указательным пальцам на самых кончиках пальцев, немного повыше ногтя…

Камни, видно, привязали только что.

Они тихо крутились, то завивая бечевку, то вдруг останавливаясь на мгновенье и потом медленно начиная вращаться в другую сторону…

Тогда бечевка развивалась медленно, оборот за оборотом… И когда из одной бечевки становились две, еще более тонких, они сразу вздрагивали…

Опять неподвижно замирал камень и через секунду начинал снова вращаться еще медленней, еще тише, снова перекручивая бечевки…

На полу от камней лежали резкие черные тени.

Тени тоже двигались, ширились, расползались, опять суживались, опять становились шире.

Китаец держался совершенно прямо. Голова была чуть-чуть откинута назад… Глаза выпятились. Две слезы, застывшие блестели на ресницах. Подбородок дрожал непрерывной дробной дрожью… Эта дрожь пробегала от края подбородка до нижней губы, трепетала в углах губ, на скулах…

Жилы на лбу и на висках надулись.

В фанзе слышался говор нескольких голосов…

Разговаривавших не было видно… Только иногда на стене с боку китайца вдруг вырастала тень от человеческой фигуры, высокая, уродливая, до самого потолка, переходила и на потолок; потом сокращалась сразу, сбегала со стены и пропадала куда-то, будто растаяв мгновенно в ярком свете, заливавшем внутренность фанзы.

Минутами на стене появлялся огромный темный профиль с расплывчатыми очертаниями или рука, — как огромная перчатка, сотканная из мрака…

Разговор шел ни на русском, ни на китайском, ни на японском языке…

Временами слышался смех. Иногда голоса умолкали, и тогда в фанзе звучал один голос, грубый, хриплый, отрывистый, как карканье вороны.

У задней стены в углу Корень с Петровым рассмотрели ружья.

Ружья тоже были не наши, не японские, — с длинным, без накладки, вороненым стволом с затвором, снабженным рычагом в виде шишечки.

Но Кореню и Петрову хорошо были знакомы эти ружья.

— Гляди, — шепнул Корень, — берданки.

Петров кивнул головой и от себя, также шопотом, заметил: —Должно, хунхузы…

Корень зашептал снова:

— Человек, небось, пять.

— О, Господи! — вздохнул Петров.

Камни на руках несчастного продолжали крутиться.

Теперь он закусил нижнюю губу… Кожа на губе снизу побелела…

И вдруг из-под желтого, выставившегося наполовину из-под верхней губы зуба выступила капля крови.

Выступила и округлилась… Потом расплылось вдоль всей губы…

— Господи, Господи…

У Кореня и Петрова губы тоже были закушены…

Они уж не слышали ни смеха, ни противного отрывистого карканья.

Они видели только, как крутятся медленно безостановочно камни на тонких бечевках… Крутятся-крутятся, остановятся и опять начинают крутиться.

Опять выступила около зуба капля крови… Задержалась на мгновение и словно лопнула. Кровь проступила от зуба по всей губе.

Петров вскочил.

— Господи, да что же это!..

Теперь он уж крикнул громко, резко, негодующим голосом… У него это вырвалось каким-то отчаянным воплем. Корень вскочил тоже.

Взяв винтовки на руку, они пробежали небольшое расстояние, отделявшее их от фанзы, и ворвались в фанзу.

IV

В фанзе были трое солдат-корейцев.

Корень и Петров застали их врасплох.

Двое из них кинулись было к ружьям, но Корень тут же приколол их обоих… одного — когда он выбирался из-за стола, а другого — в углу, возле ружей…

Третий не сделал никакой попытки ни к сопротивлению, ни к бегству.

Ему скрутили руки.