В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)

распахивать(ся) / распахнутый - в 3,8 раза реже. Помимо этого, такие, казалось бы, традиционно признаваемые характерными для русской души, русского самосознания и "национального характера" (Лихачев 1990) слова и концепты, как:

воля / вольный / вольно / вольность - встречаются реже в 2,8 раза; в то время как

привольный / привольно / приволье и раздольный / раздольно / раздолье вообще в данных произведениях не употребляются.

Как объяснить эту странную казалось бы "нерусскость" Платонова?

На мой взгляд, тут очевидно пристрастие к выражению идей, выдающих определенную "психическую деформацию" (по крайней мере, деформацию психики платоновских героев). Но можно, видимо, говорить и об определенном "смещении взгляда на мир" самого писателя: ведь, с одной стороны, во всем вокруг себя он видит нечто - как бы только и исключительно сверхплотное (неразложимое и непроницаемое), а с другой стороны, нечто сверхразряженное или даже почти нереальное, воздушное, то есть, практически по Демокриту, - только атомы и пустоту. Это можно соотнести также с тяготением - и одновременно ужасом перед двумя безднами Паскаля, одна из которых это бесконечность внутри наблюдаемых человеком вещей, а другая - уходящая вовне человека бесконечность космоса). Или, иначе, во-первых, это раскрытая, распахнутая, разверстая или даже разверзтая[72] и неуютная, образующая вакуум вокруг субъекта пустота и голость, а во-вторых, неотвратимо засасывающая, точно в воронку, какая-то "черная дыра" - невыносимая для жизни скученность, плотность, насыщенность и теснота внутри вещества, которая переживается героями Платонова очень часто как зажатость, сдавленность и даже замурованность (в толще земли, на дне котлована и т.п.). Оба эти противоположных, но одинаково непереносимых, раздирающих для человеческого сознания мотива тесно переплетены, правда, еще и с внутренними мотивами 'одиночества, заброшенности', а также 'тоски, тщетности и скуки', которых я здесь не хотел бы касаться. Попытаюсь на нескольких примерах истолковать те платоновские деформации внешнего пространства, которые возникают перед читателем его текстов.

Разверстывание и сворачивание платоновского пространства:

(выход изнутри наружу и втягивание внешнего внутрь)

В статье (Якушева, Якушев 1978), а также в работах (Толстая-Сегал 1973) и некоторых других уже отмечалось, что для Платонова, во-первых, характерно избегание метафор в собственном смысле слова - с отчетливым предпочтением в пользу метонимий; а во-вторых, изобретение им преимущественно собственных, диковинных, ни на что не похожих, каких-то намеренно неуклюжих, трудно воспринимаемых для читателя метафор-загадок:

"Платонов старается избегать значения слов, которые лингвистическая конвенция по отношению к русскому языку признает за метафорические" (Якушева, Якушев 1978: 775-776).

И действительно, Платонов не только в содержании своего текста, но уже в используемом в нем языке как бы отказывается ходить по заранее проложенным до него дорожкам стандартной, принятой образности. К метафоре как к типовому и общедоступному направлению переноса значения слова он относится как бы с недоверием, и если уж использует ее, то как правило уже в разрушенном, расчлененном, "разъятом" виде, переделав и "перелицевав" ее до неузнаваемости - по-своему относительно привычных и устоявшихся ее норм. Платоновские собственные метафора с метонимией почти всегда оказываются какими-то "корявыми", тягостными, мучительными и - "конфузными". Об их смысле (и соответственно о результирующем смысле всего целого, в которое они входят) читателю каждый раз приходится заново догадываться, и совсем не всегда мы имеем право считать себя победителями в этой навязанной нам против нашей воли борьбе.

В статье Томаса Сейфрида описан (и удачно назван!) такой очень часто применяемый Платоновым прием, как обратная метонимия, когда вместо привычного поэтического способа обозначения предмета

обычной метонимиии или же синекдохи, с помощью которых ситуация в целом бывает представлена через свои характерные составляющие части или свойства: например, класс вместо 'дети соответствующего класса школы' (Сегодня весь класс не готов к уроку); или Пушкин - вместо 'книга (или конкретное произведение) данного писателя'; а также лицо - вместо 'человек с данным лицом'; или же юбка - вместо 'женщина как объект сексуальных домогательств конкретного мужчины' и т.д. и т.п.

– т.е. когда вместо подобных привычных, уже закрепленных в языке, и как правило внешне-иллюстративных, представляющих нам предмет через какую-то характеризующую его деталь, переносов значения, берущих конкретный признак для описания целого, Платонов выбирает - наоборот, более обобщенное, укрупненное, родовое наименование соответствующего объекта как целого класса - для обозначения какого-то его представителя. Вот, например:

семенящее детство - вместо просто "дети" или "пионеры, идущие общей группой" (К)[73];

капитализм - вместо " мироед, кулак " или даже "эксплуататор, буржуй" (К): что говорится про конкретного человека, крестьянина - от лица искренне презирающего его пролетария, и т.п. По форме, собственно, и здесь метонимия, но гораздо менее обычная - целое вместо части (а не наоборот). Сравним с утверждением:

"на палый лист или брошенный на дороге лапоть Платонов смотрит как бы через призму вселенной и вечности" (Сейфрид 1987).

То же самое явление описывают и другие исследователи языка Платонова, но, правда, более удачного названия они этому не предлагают:

"свойства, качества состояния, присущие живому существу или объекту природы, [бывают у Платонова] приписаны абстрактному социально-политическому явлению:

надо лишь сберечь детей как нежность революции...(К)" [Рабдиль 1998: 76]; и далее тот же автор по поводу замены частного на общее в примере

мужик же всю жизнь копил капитализм (К)

"мена частного *капитал на более общее капитализм сразу меняет масштаб изображения в сторону глобального обобщения" (там же: 78).

На мой взгляд, замеченные многими платоновские нарушения привычной метонимичности лежат в рамках еще более общего приема, который можно охарактеризовать как "вынесение наружу", или овнешнение языка, с отстранением автора от своей собственной речи, что связано, конечно, с процессами определенного "уродования и выхолащивания" языка, идущим как бы и в угоду, с подстраиванием под язык "простого народа", но и - с одновременно присутствующим процессом пародирования этого официального, навязываемого народу извне языка, в платоновском случае - с пародированием языка диктатуры и тоталитаризма. Этот мотив представляет собой важную константу поэтического мира писателя и далее я попытаюсь разобрать его более подробно.

Каковы конкретные примеры такого нарочитого "выведения наружу", или "вынесения напоказ" того, что показывать и обнаруживать, вообще говоря, не принято? Начнем с движения изнутри - наружу. Это движение выводит нас (читателей и "наблюдателей") - из привычно замкнутого в непривычно открытое, распахнутое, неуютное пространство. Как мы увидим в дальнейшем, у Платонова представлено и движение в обратном направлении, уводящее уже снаружи внутрь, далеко вглубь предмета или явления (также с нарушением законов нормального, привычного нам устройства мира).

Сербинов открыл окно в воздух... (Ч)

Такого рода смещение в словоупотреблении для Платонова вообще очень характерно. Его герои не просто где-то оказываются, живут, куда-то входят и откуда-то выходят / ищут пищу / отворяют окна (как здесь, или двери), но находятся всегда в целостном пространстве, как, например:

Вощев очутился в пространстве (К). Да и сам мир представлен Платоновым как простертый, а небо - как разверстое (К) над его героями. Почему? Зачем?

Еще один сходный пример:

Вощев отворил дверь в пространство (К).

Сравним с естественным комментарием к нему:

"Бытовое движение в конкретном окружении вдруг выводит в широкий мир, во вселенную: подчеркивается одновременно и включенность человека в мировую жизнь (метафизическая укорененность человека в мире), и его экзистенциальная "брошенность" в мир, одиночество, сиротство" (Левин 1989).[74]

В исходном платоновском примере гораздо "нормальнее" было бы, конечно же, сказать так:

а) Сербинов открыл окно / окно [75]