В мире фантастики и приключений. Выпуск 7. Тайна всех тайн

— Потом она и на экране перестала видеть. Мы прошли в отсек автоврача. Диагноз: паралич зрительных нервов.

Тебелева вздрогнула при этих словах. Гордич подбежала к ней:

— Какое несчастье!

— Не так уж и страшно, — продолжал Острогорский, гладя Тебелеву по руке. — И вполне излечимо: зрительный нерв легко протезируется! Здесь нам это не сделать, но вы, Галя, пожалуйста, не переживайте: сегодня же мы отправим вас на Землю в энергокапсуле, и все будет прекрасно. С букетом цветов встретите потом наши корабли на космодроме.

— Что дала витограмма? — спросила Гордич.

— Никаких срочных угроз, но тонус, в общем, пониженный, и это, конечно, понятно.

— Кто же ее пошлет в энергокапсуле?

— Тогда возвращать «Запад» к Земле? А что же еще?

— Я не хочу возвращаться, — сказала Тебелева. — Без нашего «Запада» остальные три группы тоже работать не смогут. А волноводы еще не держатся на автокоррекции. Я могу ждать. У меня ничего не болит.

— Ты-то подождешь, — говорила Гордич, чувствуя, что едва сдерживает слезы. — Но как мы оставим тебя в таком положении?

— А вы меня в анабиоз, Ирина Валентиновна. Я буду спать. Только вам всем и за меня работать тогда…

«Боже мой! Но какая ж я дремучая, непроходимая дура!» — опять подумала Гордич.

— Нет, Галя, — сказала она, — это не выход.

— А меня нельзя с вами сдублировать, Ирина Валентиновна? — продолжала Тебелева.

— Сдублировать? — удивленно спросила Гордич и посмотрела на Острогорского.

Тот всплеснул руками:

— Конечно же! Как только я сам не додумался! Аппаратура наверняка есть в каталогах. Сделать ее — пять минут! — Он схватил Тебелеву сразу за обе руки и сжал их, радостно смеясь. — Молодчина, Галя! Превосходно придумано!

Гордич молчала, плотно сжав губы. Она знала, что такое дублирование. Влюбленные иногда объединяют свое видение, потому что видеть глазами любимого или любимой — одна из величайших радостей.

Она взглянула на мужа. Тот смотрел на нее с какой-то затаенной улыбкой. Она поняла: он разгадал все, что происходило в ее душе в эти ужасные минуты, и осуждал ее. И это взорвало Гордич.

— Что за глупость! С какой стати ей с утра до ночи смотреть в мои графики! Если дублировать, то ее и тебя! У вас общее дело. Вы поставите пульты обоих постов в одном отсеке и сможете полноценно работать.

Тебелева, слушая это, сидела с безучастным лицом. Нельзя было понять, радуется она или нет. Глаза ее по-прежнему оставались широко открытыми.

— Нет, — сказал Острогорский. — Нет! И нет!

— Почему же — нет? — спросила Гордич, ловя себя на мысли, что этот категорический отказ мужа ей очень приятен, что она ждала его, ради него и сделала свое предложение.

И, осознав это, она вдруг обозлилась на себя:

— Единственный разумный выход. Не возвращать же действительно всех нас на Землю? И тем более теперь, когда остаются считанные дни до завершения. Или ты думаешь иначе?

— А я говорю — нет! — повторил Острогорский.

— Но почему же? Функции первого и второго вычислителей могут объединяться с наибольшей целесообразностью. Это азбучная истина.

Острогорский притронулся к руке Тебелевой.

— А? — как будто очнувшись, спросила она.

— Извините нас, пожалуйста, Галя, — сказал Острогорский. — Нам нужно поговорить без вас.

Тебелева сделала попытку встать.

— А-а… Ну, я пойду.

Острогорский усадил ее опять.

— Не беспокойтесь, Галя, пожалуйста. Мы выйдем. Это на несколько минут. Пойдем, Ирина!

Они вышли в соседний отсек. Подождали, пока проход за ними зароется.

Острогорский резко повернулся к Гордич.

— Это невозможно.

— Почему?

— Ты отнесись без предвзятости. Нам нельзя быть сдублированными. Подумай как следует.

— Хорошо, — сказала Гордич. — Я подумаю.

Они с мужем никогда не проходили через дублирование. В годы их молодости дублирования еще не существовало. Позже было некогда. Да как-то и утратилась жажда такого близкого общения. Они слишком уж разошлись, как узкие специалисты, слишком были заполнены своими обязанностями по службе. А ведь когда видишь глазами другого, все больше и больше очаровываешься внутренним миром друг друга; вживаешься в какую-то высшую незаменимость друг для друга, в сознание того, что несешь другому самую высокую радость; необычайно приближаешь к себе этого человека. Все вместе — наибольшая духовная близость! Об этой опасности он и говорит сейчас, пытаясь разбудить в ней ревность и не зная того, что лишь полчаса назад эта бабья темная ревность уже бушевала в ней. В ту самую пору, когда он делал все, что только мог, спасая Галину от слепоты, эта мерзкая ревность чуть не свела ее с ума. Темный омут! Болото!

— Я подумала, — сказала она, — и все-таки не понимаю, почему ты не можешь работать с ней в паре. В конце концов, разве вы не работали и прежде на одной машине и не находились вместе в одном помещении по многу часов подряд?

— И все равно невозможно. Хотя бы потому, что я мужчина. А есть многие вещи… Зрение нужно ей не только для работы…

— Ну извини, — прервала его Гордич, — решительно ничего не произойдет, если ты время от времени будешь выключать аппаратуру, то есть на какие-то минуты оставлять Галю как бы в темноте…

Говоря это, она все еще мстила себе за то, что низко подозревала мужа.

— Зачем ты так говоришь! — воскликнул Острогорский с отчаянием. — Зачем нам говорить, как чужим!

— Но как же я еще могу говорить? — Гордич дернула плечами. — Я говорю просто разумно.

Где-то в глубине своего сознания, вторым планом, она удивлялась тому, что быть жестокой по отношению к себе, оказывается, доставляет такое острое удовольствие.

— Боже мой! — продолжал Острогорский. — Неужели ты ничего не понимаешь? Ты должна помочь мне бороться с самим собой!

— В чем помочь, Саша? — спросила она и вдруг похолодела от предчувствия того ужасного, что, как наверняка знала теперь, сейчас услышит от мужа.

— Ты должна пойти мне навстречу. Помочь. Ты не замечаешь, а мне давно уже трудно. Я разрываюсь. Ты пойми меня.

— Между мною и ею? — почти без удивления сказала Гордич. Значит, все-таки правда. Она не ошиблась.

— Что ж, — сказала она. — Ситуация обыкновеннейшая. Но почему ты говоришь об этом сейчас? Ты боишься, что не удержишь себя в руках?

— Да разве я не держу себя в руках все время? И разве не понимаю, как это ужасно?.. Ты должна помочь мне, а не взваливать на меня еще одно испытание. Ты для меня значишь все. Но мне трудно. А тут придется еще сильнее сблизиться с ней. Зачем?

Обида и гордость заставили Гордич стремительно выпрямиться.

— Так. Что же ты предлагаешь мне? Удерживать тебя любой ценой? Тактическими приемами?

Впервые в жизни она увидела на лице мужа такое выражение, будто он собирался плакать. Она припала к его груди. Горькое ощущение, что это последний раз, владело ею. И, все еще прижимаясь к нему, она сказала: