В миру

– Ты видимо попутал что-то, дядя? Давай, чеши отсюда, – вновь встрял третий.

– А ты залупистый, – ухмыльнулся я и повернулся к крашенному. До него были все те же два шага. – Братан, а он всегда за тебя разговаривает? Я вроде как с тобой беседую, че он встревает?

– Слышь, мужик, ты чего докопался? – Внезапно подал голос татуированный.

– Слышь на базаре продает киш-миш! – Обернулся я к нему. И сделал шаг назад. Теперь до крашеного позади должен оставаться шаг. – Я похож на Слышь?! Я типа этот что ли, с гор понаехавший? Я за чурку что ли канаю?

Мальчики-пальчики притихли.

– Не канаю, стало быть. Уже хорошо. Теперь про «докопался» проясним, – продолжил я. – Вы меня послали и я же докопался?! А вы вообще знаете, куда «посылают»? Что это за орган. Ты, с накалякой, знаешь, как им пользоваться?

Я распалялся. Контроль утрачивался, да и нужен ли он мне, контроль? Сладкое чувство опасности драки шпарило изнутри, будто кипел в груди самовар. Его пар щекотал ноздри, огонь под ним клокотал, и самовар ходил ходуном.

«Сейчас, сейчас», – убеждал меня кто-то внутри, – «Сейчас заварим мы чайку. Ох и крепкая будет заварушка! Сейчас эти уроды за все ответят. Это из-за таких ты теперь изгой, и все у тебя наперекосяк…»

– Да кто тебя послал? – Заламывая руки, возопил первый. – Кто?!

– Да ты и послал, петух крашеный! – Рявкнул я и развернулся.

Я успел приложиться кулаком ему в бровь. А второй рукой схватить за шею, но уцепил лишь бусики. И еще успел увидеть набегающего сбоку третьего. Я лишь подумал, в какой момент я его упустил, как мир сузился до хлопка и тонкой черты – будто на экране внезапно выдернутого из розетки телевизора. Потом все стихло и померкло.

10.

– Вроде живой пассажир. Проверь пульс.

Голоса раздавались будто у меня в голове, как бывает во сне. И я хотел, чтобы это был сон.

– Черепно-мозговая, к бабке не ходи.

– Точно. Приложили сзади.

– По пьяни, видать, зацепился с кем-то, ну и словил нежданчик.

Я лежал на боку и надеялся, что это такой беспонтовый сон. Но приоткрыв глаз, увидел песок, траву, и форменный ботинок.

– Рожа незнакомая, может откидуха? Надо по Кумаринским колониям пробить –кто недавно освободился.

– Тебе оно надо, Колобородько?

– Я просто подумал…

– Пусть начальство думает или лошадь, у нее голова большая…

Я хоть и не был лошадью, но мою голову придавило к земле так, будто она увеличилась впятеро.

– Эй, баклан, ты живой? – что-то тупое и твердое ткнулось мне в бок со спины. Я не мог пошевелиться, голова раскалывалась.

Меня охлопали по карманам и вытащили бумажник.

– Так, посмотрим. Ага, а деньжата в кошельке водятся.

– А документы?

– Нет. Кошелек, сигареты, зажигалка и пивная пробка.

Через паузу, во время которой слышалось лишь шуршание, –делили деньги,– диалог возобновился:

– Перегар?

– Как от самогонного аппарата у тестя в бане.

– Ясно. Зажиточный алкаш-то нам попался…

– А может, и вправду залетный? Освободился, спер кошелек, и давай гулять.

– Это вряд ли. Уголовник бумажник в первую очередь скинет. Бумажник – улика, а деньги – бумага. Кто их опознает? Не жулик он!

Я лежал на боку и начинал чувствовать. Чувствовал гальку, немилосердно впивающуюся в бок, чувствовал обгорелую на солнце кожу. Чувствовал голову, не только большую, но и словно расколотую надвое. На губах чувствовал железистый привкус запекшейся крови, чувствовал онемение руки, на которой лежал…

Чувства возвращались, а способность двигаться нет. Точнее я знал, что шевелиться могу, но все мое существо протестовало против этого. Ибо оно тоже чувствовало, что при малейшем шевелении все в теле, а особенно в голове взорвется неудержимым фейерверком разлетающейся во все стороны боли.

Еще чувствовал разум. Он знал, что те двое,– патрульная стража, – люди, которых мне больше всего нужно опасаться. И страх тоже сковывал тело, как сковывает он букашку, повстречавшую опасность и замирающую трупом, в надежде, что пронесет беду мимо нее.

– Что делать с ним будем?

– А ничего. Оставь мелочь в кошелке, кошелек засунь обратно в карман, и пошли отсюда. Продыбается и сам уползет.

Мне полегчало. Даже камни под боком стали казаться мягче. Давайте, крохоборы, снимайте кассу и валите. Чешите колбаской по малой спасской.

– Погоди, старшина. Странно это. Ему дали сзади по башке. Значит не драка.

– И че?

– Кошелек при нем, значит не ограбление.

– Ну и? Ты кто – опер? Ты патрульный. Суй кошелек обратно, и пошли.

– А вдруг нас видел кто?

Послышался вздох. Я не видел лиц, но понял, что вздыхал тот, кому хотелось забрать деньги и уйти. В этом вздохе так и слышалось: «Откуда ты такой настырный взялся, напарник?»

– А давай его в трезвяк?

Это уже «настырный». Колобородько. Елки-палки. Действительно, откуда ты такой? Камни опять стали сокрушать ребра, а тело налилось тяжестью как гранитная глыба. Опять замельтешили в глазах искры и засияли звезды. Опять силы покинули меня. Опять я лежал и позволял властвовать страху.

– А можно и в трезвяк, – согласился первый. – Там, если что, и доктор есть. Если серьезное что, в больницу, а нет, переночует. Только, слышишь, Колобородько, при нем ничего не было, договорились?

Меня опять попинали в бок:

– Эй, тузик, ты живой? Не сдох еще?

Вытрезвитель. Вытрезвитель, это плохо. Там дежурные, фельдшер, народ в общем.

Меня потрясли за плечо, затем начали поднимать. Когда подняли верхнюю часть туловища и мой тощий зад оторвался от земли, созрел план.

Я оперся на ноги и начал подниматься сам, находясь спиною к поддерживающему менту.

– О, гляди-ка, живой! – Мент опустил руки.

В этот же момент, я, находясь в полуприсяде, развернулся и, выпрямляя ноги, как разжимающаяся пружина, толкнул мента в грудь. И побежал. Впрочем, бежал я недолго, в голове опять заискрилось, вечерний, заплывший угасающим солнечным светом берег качнулся, как в кино, из стороны в сторону, и улетел куда то вверх. А я повалился кулем на землю.

Почти тотчас со всех сторон полетели пинки и удары, и я валялся, поджав ноги и укрывая руками голову целую вечность, пока не отключился снова. Повторно в себя я пришел в такой же позе уже на полу патрульного бобика, в отсеке для нарушителей. Бобик трясся, подскакивая на ухабах, и отбивал мне последние внутренности. Кое-как собравшись, я приподнялся и вполз на узкую скамью. Вскоре машина сбавила скорость, потом вовсе остановилась. Брякнула дверца, раздались удаляющие шаги. Потом все смолкло. Я глядел в зарешеченное оконце, но видел только краюху неба, часть выметенной асфальтовой площадки, да столб с пучком проводов. Где-то выше, вне обзора из окошка, находились фонари, и били на площадку ровным, красноватым светом.