В облупленную эпоху

— Там читают ВСЕ, написанное на земле.

— Значит, там процветает литературная критика, — усмехнулась она.

— Нет, ты не понимаешь! — с отчаяньем произнес он. — Образы там настолько ярки, что их невозможно запечатлеть. Пробовала ли ты записать сон? Получается ерунда. А галлюцинацию наркомана? Их невозможно воспроизвести — выходит бред. А ведь и сон, и глюки, и мистические видения — отражение небесной жизни… Искаженные, преломленные через человеческое сознание. Любовь и литература — попытки остановить мгновение, сделать его бесконечным! Но в раю, — воодушевился он, — все происходящее настолько выразительно, что его не нужно записывать!

Она взглянула подозрительно:

— Откуда ты знаешь, ты бывал там?

— Каждый в своем сознании может жить, как в раю, — ответил он.

— Вот теперь я вижу, что ты — сумасшедший. И что же, у тебя получается мысленно жить на небесах?

— Это зависит не только от желания. Еще и от пройденного пути, — поспешил он свернуть разговор.

Дул зябкий ветерок. Октябрьской ночью в Иерусалимских горах уже прохладно. Он поежился и сказал:

— Пойду принесу одежду, будешь загорать в свитере.

Она с неожиданной силой схватила за руку, прижалась к нему…

— Мой бедный, бедный Гомерик. Можешь не беспокоиться ни о чем!

Он почувствовал, что у него нет больше сил сопротивляться. Угадав его мысли, она спросила:

— У тебя есть что-нибудь выпить? — Ее щека легла ему на плечо.

— Немного водки… Сейчас принесу.

— Мне не надо. Сам выпей.

Медленно, чтобы не обидеть, он отодвинулся от нее.

— Понимаешь, Таня, я приехал сюда, чтобы избавиться от себя, хотя всем говорил, что еду встречать Мессию. Ты помнишь: так было принято в «нашем кругу». Я не хочу жить, как жил прежде. И я не могу заниматься любовью просто так, без любви, только из одного желания. Не обижайся.

— Какая ж я дура, что притащилась в эту пустыню!..

— Кстати, о пустыне, — заметил он. — Небо здесь неотделимо от земли, а когда нет облаков — между землей и небом нет границы. У нас, на севере — совсем не так.

Она кивнула:

— В Талмуде сказано, — продолжал он, — между верхом и низом не просунешь ладони. Мы уехали приблизительно в одно время… Скоро у тебя возникнет такое чувство, что небо здесь на земле. И ничего в жизни уже не надо.

— Я читала где-то: «Иудея бьется, как раненая птица в силках», — вздохнула она. — Совсем как я.

И снова положила ему голову на плечо:

— Мой бедный, бедный Гомерик… — Погладила по коротко стриженной голове.

— Вон там, на севере, есть гора Мегиддо, — торопливо заговорил он. — Оттуда и придет Мессия! Он должен пройти где-то недалеко от этих мест. И въехать в Иерусалим на белой ослице, не бывшей до него под седлом. Я уже и не жду этого… но все равно как бы жду…

Она обняла его. Он встал, не зная, на что решиться.

В это время из долины, от деревушки Джабаль, закричал осел. Закричал нагло, пронзительно. Ему ответила, засвиристела прискорбно какая-то ночная птица. Эти звуки обожгли их, и Таня захохотала.

— На этом тупом животном приедет Мессия?! — выкрикивала она. — Он не может купить себе хотя бы подержанный «Рено»?!

Алексей знал, что, когда истерика, нужно бить по щекам. Но боялся, что у него не получится. А она, запрокинув лицо, пыталась кричать: «Дурак!! Паршивый изгой! Выдумал себе Машиаха, чтобы не жить. Извращенец! Трус!!» Но слезы мешали кричать.

Он легко поднял ее, прижал к себе.

— Танечка, не надо… Ну, успокойся уже. Весь ишув перебудишь.

Неожиданно подействовало. Она прижалась к нему и затихла.

— Мне ничего не надо от тебя, — улыбнулась она. — Я ведь тоже купилась на эту сказочку, поверила, что придет Мессия…. Ну не идиотка ли я была…

— Когда-нибудь мы полюбим эту страну, — сказал он. — Тогда уж Мессия непременно придет.

Они стояли на крыше, обнявшись, пока окончательно не замерзли.

Осенью в Иерусалимских горах холодно, но прогревшийся за день каменный склад хранил тепло до утра. Под утро он устал сопротивляться, и она все-таки добилась своего. Топчан в комнате был один, а спать на цементном полу — самоубийство. Алексей даже не знал — радоваться или расстраиваться, спросонья он с трудом понимал, что к чему.

Она поднялась первой. Не одеваясь, направилась к холодильнику.

— У тебя есть что приготовить на завтрак?

— Ты когда уезжаешь? — вместо ответа спросил он.

— Хоть бы завтраком покормил даму!

— Мне было хорошо с тобой, — поблагодарил он.

— Вот видишь, а не хотел… Никто не знает, что его ждет, — рассудительно сказала она. — Я ведь, когда к тебе ехала, думала: устрою наконец свою жизнь…

— Со мной и смерть не устроишь, — вздохнул он и спустил ноги на пол. — Отвернись.

Она рассмеялась. Сейчас она уже не казалась такой несчастной, как вчера.

«Хоть одного человека сделал счастливым!» — подумал он.

— Там, на нижней полке, банка абрикосового джема и хлеб.

— Чем ты питаешься… — вздохнула она.

— На шаббат я хожу обедать к соседям, — ответил он.

— Пойдем вместе?

— Но тебе придется надеть платье, а не шорты, здесь не Тель-Авив…

— Прямо как староверы… — Она потянулась всем телом, не торопясь одеваться. — Ты не поверишь, но за три года, что живу здесь, я не спала ни с одним хасидом! С кем только ни спала, вот даже с тобой спала, а с этими — ни разу…

— Конечно, — ответил он. — Ты для них — заблудшая душа, требующая исправления.

— С этой бедой как-нибудь проживу, — махнула она рукой, — лучше скажи, где у тебя…

— Туалет на десять шагов вниз, по склону холма.

— Мило. Я думала, ты водил меня туда на экскурсию…

— Напоминаю: чтобы выйти из дому, надо одеться…

— Господи, что с нами будет… — невпопад сказала она. — Из города все бегут, снять квартирку на Алленби теперь дороже, чем в Яффо.

— Ты сама сказала: человек не знает, что его ждет. Может, мы станем бомжами, а может — учителями Талмуда…

— Спасибо, учителем русского языка я уже была.

Он не то чтобы забыл, а немного не рассчитал, когда приглашал ее на уик-энд. До окончания субботы автобусы не ходили. Взять такси негде. Попросить кого-нибудь подбросить до города — нечего и думать, поселенцы нарушать шаббат ради этого не станут. Ему было легко с ней, но ее непосредственность утомляла. Он привык быть один.