В огне повенчанные. Рассказы

Собираю последние силы, с трудом поднимаюсь на коленки, оглядываюсь… «Жив еще… Жив…» Кругом метельные всхлипы. Ломаю сугроб руками и ползу… Снова ползу… Темнеет. С темнотой надвигается ужас. Стоит чуть-чуть ошибиться, взять немного в сторону — и проползу мимо деревни. И снова лошадиное ржание. На этот раз более низкое и, кажется, где-то совсем рядом. Задыхаясь, ползу на это ржание. Напрягаю до предела зрение, стараюсь разглядеть хоть какие-нибудь смутные силуэты жилья, но, кроме свистящей снеговой крупы, которая слепит глаза и жжет щеки, ничего но вижу.

Сил больше нет. Ткнулся лицом в снег и чувствую, что плачу… Плачу, как маленький, от бессилия и обиды. Напрягаю мускулы рук, но они не слушаются, пытаюсь перенести тяжесть тела на ноги — ноги кажутся чужими. И тут вдруг откуда ни возьмись в памяти всплыл образ матери. Она представилась мне такой, какой я видел ее каждый день по утрам: примостившись на маленьком стульчике, она доит корову. Из тугих сосков набухшего вымени голубовато-белыми струйками звенит в ведро молоко. Звенит так, как будто кто за спиной точит косу: жик-жпк… жик-жик… Но что это?

Как укол иглой, как вспышка молнии в глухой, притихшей грозовой ночи: «Садиться нельзя!.. Ты уже замерзаешь!.. Вставай!.. Иди!..» Схватив ртом сухой снег, поднимаю голову. Она тяжелая, как ведерный чугун. Трясу ею, стараюсь понять, где я, что со мной. Вижу: почти у самого изголовья намело маленький, словно из белой муки, просеянной через сито, холмик снега. Последний рывок. Последнее усилие, и снова на коленях. На губах соленые слезы. Карабкаюсь в сугробе и не могу понять: где? Где оно, это конское ржание?.. Уж не схожу ли с ума?

Совсем темно. Ночь могильным непроницаемым шатром' опустилась над ревущей степью. «Все!.. Амба!.. Смерть…» Немой страх сковал все тело. Я сел в снег. Но что это опять за звуки? И снова в мыслях вспыхивают последние искры борьбы за жизнь. Поднимаюсь на колени… Потом медленно, с трудом встаю в полный рост, стою и дрожу. Слышу человеческие голоса. Человеческие голоса!.. «Мама! Неужели ты не получишь похоронную?..»

Приглушенные всхлипы вьюги, и сквозь нее человеческие голоса. Они раздаются откуда-то слева. Они совсем близко… Но стоять не могу, надаю на колени и ползу но направлению звуков. Пробую кричать, но сил нет. Как ребенок, захлебываюсь на ветру. И снова чувствую, что плачу. Но вот что-то металлически звякнуло и заскрипело. Скрип походит на визг ржавых петель на деревянных воротах. Откуда-то из снега под руку подвернулся кол. Один кол, другой кол… Через полметра третий… Смутным сознанием догадываюсь: изгородь. «Мама, милая, я знаю, ты сейчас думаешь обо мне…» Перебираю руками колья изгороди. Ползу туда, откуда только что донеслись звуки. Ползу… Это легко сказать. Глазами ищу перед собой признаки жилья. И вдруг… О боже!.. Откуда-то повеяло дымком. Так пахнет горелая печеная картошка и горьковатая смолка сосновых дров. «Жилье!.. Люди!..» — проносится в голове мысль.

— Врешь, не возьмешь! — захлебываясь слезами, неистово кричу в снежную круговерть и, собрав последние остатки сил, кричу еще сильнее: — Люди! Люди!..

Но крик потонул в набатном гуле осатаневшей стихии. Его никто не услышал…

Как дополз до окна, откуда мерцал желтый огонек, уже не помню. Очнулся только тогда, когда почувствовал, что я без шапки, без полушубка, с меня снимают валенки. Оказывается, я разбил стекло в оконной раме. Не сделай этого — замерз бы во дворе. Упал и не смог доползти до двери дома.

Глоток водки пробежал по телу живительным ознобом. Приказ командира дивизиона передаю дословно. Рыжий, толстогубый, с пушистыми длинными ресницами старшина Рабичев выслушал меня с затаенным страхом.

У огненного жерла русской печки возилась с чугунами высокая костистая старуха. Она так ловко и быстро выкатила на катке огромный чугун, что я невольно подумал: «Как моя бабка, такая же ловкая и сильная».

— А разве позавчера машина с продуктами не приходила? — спросил старшина Рабичев, и я увидел, как в его бесцветных глазах заметался испуг.

— Никакой машины не приходило.

Красное лицо старшины в эту минуту мне было неприятно.

— Люди трое суток сидят без крошки хлеба… А вы тут!.. — Я уронил взгляд на стол, на котором стояла открытая банка тушенки, лежал толстый кусок шпика и краюха хлеба. — Жрете в три горла! А там люди гибнут!..

Я встал и подошел к столу. Хлеб и сало завораживали. Я не в силах был отвести от них взгляда. Но, тут же вспомнив замерзшего у боевой машины часового и мертвого шофера в кабине, не донес до рта кусок хлеба. Еще раз передал приказание командира дивизиона:

— Своими руками расстреляет, если утром не доставите в дивизион продукты!.. А если комдив уже замерз, то его приказ… — Больше я не мог ничего сказать, чувствуя, как клацкают мои зубы.

Молодая грудастая девушка с румяными щеками, месившая в квашне тесто, разогнула спину, подняла на меня круглые, диковато-испуганные глаза и, чуть приоткрыв рот, замерла на месте. На русской печке, свесив босые худые ноги в коротких, задравшихся холщовых подштанниках, сидел бородатый старик хозяин. Негнущимися пальцами он ощупывал толстый рубец на нижней рубахе и о чем-то хмуро думал. Потом, кряхтя, неторопливо слез с печки и принялся наматывать на ноги закоржавевшие портянки, которые он вытащил из печурки.

Два солдата из хозяйственного взвода, которых только что разбудили, тупо моргая, спросонья терли глаза кулаком и чесались. Они, как видно, спали не раздеваясь, только сняв валенки и полушубки.

Я попросил у старшины свою трехдневную норму еды и водки. Старшина вышел куда-то из избы и через несколько минут вернулся, неся в полах полушубка банку тушенки, булку хлеба, сахар, осьмушку табаку и бутылку водки, завернутую в грязноватую тряпицу.

Жадно давясь хлебом и тушенкой, я стал рассказывать старшине, как лучше всего добираться до дивизиона. Потом передал ему карту и компас. Солдаты уже оделись и, молча поглядывая то на меня, то на стол, на котором стояли еда и водка, курили.

Пока я показывал старшине на карте местоположение дивизиона и объяснял, как добраться ему до опушки леса, старик неторопливо натянул на плечи дубленый, с заплатами, полушубок и вышел из избы. Орудовавшая у печки старуха поняла, что приход мой внес в их дом тревогу, а поэтому косо посматривала в мою сторону. Старик вскоре вернулся. Переступив порог, он крякнул, снял шапку, ударил ею о колено и сел па широкую лавку, облокотившись о сосновый стол, на котором от длительного скобления шишками выступали сучки.

— Кажись, утихает. Переломилась. — Хозяин гулко высморкался, достал с полки две черепичные чашки и поставил их на стол. Подняв глаза в угол, где под потолком висела закопченная икона, он перекрестил рот и проговорил: — Мне-то совсем чуток, а парню можно цельную, чтоб кровь разогнало. Водка, она любую простуду борет. — И, по-хозяйски глядя на старшину, добавил: — Не робей, парень, к болотному урочищу я слепма доведу. Правда, на дворе ни зги не видать, придется помаяться, но, что ж поделаешь, нужно итить, там народ мрет. Пустим вперед пару лошадей, дорогу проламывать. Сам поведу их, а по готовому следу можно итить и с мешками…