В окопах Сталинграда

– А кофе с чем?

– С молоком сгущенным.

– Тогда кофе.

Валега уходит толочь зерна. Шипит масло на сковородке. Я вынимаю и перечитываю стихи Карнаухова.

Потом приходит Лисагор. Хлопает дверью. Заглядывает в сковородку. Останавливается около меня.

– Ну? – спрашиваю я.

– Разжаловали и – в штрафную.

Больше об Абросимове мы не говорим. На следующий день он уходит, ни с кем не простившись, с мешком за плечами.

Больше я никогда его не видел и никогда о нем не слыхал.

– 26 -

Ночью приходят танки. Шесть стареньких, латаных и перелатаных «тридцатьчетверок». Долго фырчат, лязгают гусеницами по берегу, маскируются. Сразу как-то веселей становится.

Мы их давно уже ждем. Дней десять носятся слухи. Говорили, целая дивизия танковая идет из тыла, прямо с завода. Потом уменьшили до полка, до батальона. Приходит же всего шесть видавших виды старушек, и не из тыла, а с «Красного Октября», где они чуть ли не с первого дня обороны воюют. Но все это чепуха. Все же танки, техника… И вид у них довольно грозный…

К утру они должны быть уже на передовой. Майор приказывает мне просмотреть и подготовить дорогу для них. Придется подорвать две железнодорожные платформы, загораживающие дорогу у шлагбаума. Посылаю туда Лисагора и Агнивцева.

Трое танкистов заходят ко мне погреться – два лейтенанта и сержант, черные, грязные, промасленные с головы до ног.

– Поесть ничего нет? – спрашивает старший из них с испещренным шрамами лицом – обгорел, должно быть. – С утра во рту ничего не было…

Валега подает на стол остатки именинного зайца. Лейтенанты с аппетитом уплетают его за обе щеки.

– Ну как? Воюете? – спрашивают.

– Воюем понемножку, – отвечаю я.

– Баков до сих пор не взяли?

– Баков не взяли. Голыми руками не очень-то…

Танкисты пересмеиваются.

– На нас надеетесь?

– А на кого ж? Без техники все-таки…

Лейтенант с густой, небритой, чуть не до глаз бородой смеется.

– А знаешь, где эта техника только не перебывала?

– По машинам видно, что поработали основательно. На Юго-Западном были?

– Ты спроси, где мы не были.

– Под Харьковом были?

– Под Харьковом? А ты что, был там?

– Был.

– Непокрытую, Терновую знаешь?

– Еще бы. Мы там в наступление шли.

– Тоже мне – шли… Из-за вас, пехтуры, и Харьков прозевали. Мы на Тракторном уже были… Зайца нет больше?

– Весь. Шкура только осталась.

– Жаль. А то спирт у нас есть…

– А мы сообразим чего-нибудь.

Я посылаю Валегу к Чумаку.

– Скажи, чтоб приходил. И закуску тащил с собой. У вас сколько спирту?

– Хватит. Не беспокойся.

Валега уходит. Сержант тоже.

– А вы как боги живете, – говорит лейтенант с шрамами, указывая глазами на толстого амурчика на зеркале. – Как паны…

– Да, на жилплощадь пожаловаться не можем.

– И книжечки почитываете.

– Бывает.

Он перелистывает «Мартина Идена».

– Я уже и не помню, когда читал. В Перемышле, что ли? В субботу перед войной. Читать, вероятно, уже разучился, – и смеется. – После войны придется заново учиться.

Потом приходит Чумак. Заспанный, почесывается, в волосах пух.

– Инженер называется… Посреди ночи водку пить… Придет же в голову. На, бери.

Он вынимает из-под бушлата два круга колбасы и буханку хлеба.

– Валега твой пошел за старшиной моим. Тушенки пару банок притащит.

Смотрит на танкистов.

– Ваши коробки на берегу?

– А чьи же?

– Я б и сесть на них постыдился. До передовой не доберутся рассыплются.

Бородатый обижается.

– А это уж наше дело.

– Конечно ж, не мое. Мое дело водку пить и танкистов ругать, что воюют плохо.

– А ты кто?

– Я? А ты инженера спроси. Он тебе скажет.

– Разведчик, должно быть. По морде видать.

– По какой морде? – Чумак сжимает кулаки.

– Поосторожнее, малый. Спирт-то чей будешь пить?

– А что? Ваш?

– Наш.

– Тогда все. Молчу. И про танки беру обратно. Возьмете завтра баки. На таких машинах и не взять…

Танкисты смеются. Чумак потягивается, хрустит пальцами. Бородатый смотрит на часы.

– Куда же это Приходько запропастился?

– Бачки отвязывает, должно быть. Или посуду ищет. А вода у тебя есть, инженер? А то крепкий, девяносто шесть.

– За водой остановки не будет. Волга под боком.

– Вы что – завтра в атаку? – спрашивает Чумак.

– Бог его знает. Велено стать на исходные, а там посмотрим.

– Навряд ли завтра. Нам ничего еще не говорили.

– Скажут еще.

– Если не завтра, – задумчиво ковыряя ножом стол, говорит Чумак, – немцы вас за день прямой наводочкой, знаешь, как разделают…

– Там, говорят, склон, не видно будто.

– Говорят, говорят… А «мессеры» зачем?

– А противотанковой артиллерии много у них? – настораживается бородатый.

– На вас хватит.

В коридоре что-то с грохотом летит. Кто-то ругается. Потом вваливается сержант, нагруженный фляжками.

– Какой дурак у вас там лопаты раскидал. Чуть все фляжки не пококал.

Он кладет фляжки на койку. Поворачивается, сияющий, веселый.

– Что мне за новость будет?

– Какую новость?

– Мировую. Скажите, что будет, – расскажу.

– Сто грамм лишних, – морщится Чумак, пробуя спирт на язык. – Силен, черт…

– Мало.

– Тогда держи при себе. Все равно после первой стопки разболтаешь. Давай кружки, инженер.

Я подаю кружки. Их всего две. Придется по очереди. Чумак разливает. Льет воду из чайника.

– Ну – что за новость? – спрашивает лейтенант со шрамами.

– Сказал, что мировая. В шестнадцатой машине передачу только что слушал.

– Гитлер сдох, что ли?

– Почище…

– Война кончилась?

– Наоборот. Началась только… – и, выдержав паузу: – Наши Калач заняли. Потом эту, как ее. Кривую… Кривую…

– Кривую Музгу?

– Музгу… Музгу. И еще что-то на Г…

– Неужто Абганерово?