В ожидании счастья

Герберт не поверил.

С точки зрения Бернадин, ему вообще не на что жаловаться: хорошо провели время, что ему еще? Ей от него нужно было нечто совершенно конкретное. А он, видимо, решил, что у них серьезней, чем просто секс. Может, он даже возмечтал, что она влюбится в него по уши, голову потеряет? Не тут-то было. Герберт даже не догадывался, что всего-то навсего, когда ей становилось слишком холодно и одиноко в постели, Бернадин знала кого ей позвать. Она его использовала. Ну и что? Они с женщинами тысячу лет так обращаются, думала она. А мы добрые, позволяем.

Но Герберт оказался не из тех, кому можно сказать нет, и все. Он знал, что дети ее уехали, и продолжал названивать. Бернадин это надоело, и потом, пора ему уяснить, что она не собирается сдаваться в минуту слабости, поэтому она включила автоответчик и перестала отвечать на его звонки на работе.

Бернадин сидела на диване и читала журнал. На это у нее ушло тридцать пять минут. Потом, чтобы хоть чем-нибудь заняться, пошла в ванную; увидев на раковине следы зубной пасты, достала моющее средство и принялась чистить раковину. Затем, незаметно для себя, вымыла зеркала ванну, панели душевой и унитаз. И ни капельки не устала: нерастраченную энергию просто некуда было приложить. Заметив на стене грязные пятна, подумала, что надо бы сходить купить краски, но сообразила, что магазин был уже закрыт.

Бернадин почти пожалела что ототдали Чэмпа. Этот ротвейлер, как и прочие восемь или девять домашних питомцев, типа хомячков, кроликов, белых крыс, кошек и ящерицы, побывавших в доме до него, не прижился. Бернадин говорила Джону, что детям нужна собака, а не медведь, и эта порода собак — не совсем то, что нужно.

— Боже мой, Бернадин, это же не бешеный бык, — сказал он тогда. — Они, конечно, здоровые, но дружелюбнее коккер-спаниеля, вот увидишь.

В четырехмесячном возрасте Чэмп своими „детскими зубками" укусил Джона-младшего. Весил он тогда уже девятнадцать килограмм. Оника всякий раз, когда он норовил лизнуть ее, лупила его наотмашь: они друг друга не переносили. Из ревности. Если Чэмп видел, что Бернадин чем-нибудь занята с Оникой — рисует, читает, помогает убирать комнату, — он подскакивал к окну снаружи и начинал скрести лапами. И лаять. Лаял он без устали. А потом Джон-младший отказался его кормить, потому что, хотя пса и водили на дрессировку, он по-прежнему постоянно наскакивал на мальчика, сбивая его с ног.

В восемь месяцев Чэмп весил уже больше сорока килограммов. Бернадин он любил. Ведь именно она его кормила, выгуливала, трепала за уши и почесывала под подбородком. Но Чэмп терпеть не мог поводок. И однажды, после обычной игры на воле просто не дал его снова надеть.

— Чэмп, ко мне! — скомандовала Бернадин.

Пес обернулся, посмотрел на нее и побежал дальше.

— Ко мне, — повторила она но строже.

А Чэмп как ни в чем не бывало резвился на чужих лужайках, метил деревья в чужих дворах и топтал чужие цветы.

Уперев руки в бока, Бернадин крикнула:

— Чэмп, я сказала, ко мне!

Но он всего лишь остановился и сел, оглядываясь по сторонам со скучающим видом. Она подошла к нему. Пес не шевельнулся. Она потянулась к ошейнику, и тут Чэмп вдруг резко дернул головой, так что Бернадин едва успела сунуть ему глубоко в пасть кулак: еще чуть-чуть, и его зубы сомкнулись бы у нее на запястье. Бернадин схватила собаку за ошейник, тряхнула шлепнула по морде и, пристегнув ошейник, сказала:

— Плохая собачка.

На обратном пути повторять Чэмпу „Рядом!" необходимости не было. Подойдя к гаражу, Бернадин скомандовала „Сидеть!" и он сел.

— Ты, похоже, даже небольшие свои мозги растерял, раз решил укусить меня, — сказала она. Пристыженный Чэмп лизнул ей руку, словно прося прощения. — Убери пса, или мы с детьми уйдем, — сказала она Джону.

— Не болтай ерунды, — был его ответ.

Дожидаться его согласия Бернадин не стала. Прошло целых три дня, прежде чем Джон заметил исчезновение Чэмпа. Разозлился он ужасно. Еще бы, ведь за собаку заплачена жуткая сумма — тысяча двести! Но дети были довольны; у них появилась новая забава — морская свинка Эта прожила три недели, а потом умерла от переедания.

Бернадин заглянула в спальню Оники. Кровать с тех пор, как ее убрала горничная, еще не расстилали. Бернадин опустилась на краешек, погладила рукой покрывало с картинками из диснеевских мультиков. Оника вот барахольщица, никогда ничего не выкидывает, не комната, а склад. В углу за столиком сидели мягкие игрушки. Перед каждой зверюшкой стояло блюдечко с угощением. На комоде поместился огромный деревянный кукольный дом, обставленный миниатюрной мебелью. Рядом стояла игрушечная кухня с плитой и раковиной и маленький белый пылесос. Платья для кукол лежали в специальных пластмассовых коробочках. Очень аккуратная комнатка И Оника всегда знала, где у нее что лежит. Заявила, что она художница и ее рисунки были повсюду: на стенках, над столом над входом, на двери в ванную. Под столом стояла большая коробка от рождественских подарков. Здесь Оника держала бесчисленные карандаши и фломастеры, накопившиеся неизвестно за сколько лет. Мольберт и краски хранились в гараже.

На кровати перед подушками Оника рассадила кукол. Бернадин взяла одну и стала рассматривать ее. Кроме этой, все остальные — черные. А это — дурацкая Барби. С самого начала Онике покупали только черных кукол. Бернадин уже очень давно объяснила дочери, что светловолосых и голубоглазых покупать не станет, потому что ей совсем не нужно, чтобы Оника выросла с убеждением, будто Барби — идеал красоты. Но на прошлое Рождество Оника выпросила-таки себе Барби, потому что у всех девочек в классе есть такая. Ну, пусть у нее будет хоть одна белая куколка можно? Бернадин сдалась.

Она повертела в руках маленький набор расчесок, которыми Оника причесывала кукол, а иногда и себя. Бернадин подумала: хорошо, что она перед отъездом сводила девочку в „Оазис", и Синди заплела ей „колосок".

Бернадин встала и пошла в комнату сына. Зазвонил телефон. Она прислушалась к автоответчику — ошиблись номером. Комнатка Джона-младшего была полной противоположностью комнате сестры. Домработница заявила что больше его игрушки собирать не будет, и сдержала слово. Мальчишка уже не первый год увлекался электронными играми, и Бернадин купила за это время не меньше двух десятков, хотя и понимала что это, пожалуй, многовато. С другой стороны, он вроде бы стал вести себя получше и оценки вполне приличные, а кроме новых игр, ему никакие подарки не нужны. Сейчас его игры валялись повсюду, вперемешку с машинками, черепашками Ниндзя, разноцветными фигурками индейцев, ковбоев и кусочками головоломок, к которым он очень пристрастился в последнее время. Картинку из двухсот мелких кусочков он умудрялся собрать за какой-то час. Бернадин поражалась, как это ему удается, — она несколько раз попыталась посидеть с ним вместе, помочь, но у нее быстро начинала болеть голова.

Она собрала разбросанные игрушки, сложила в ящики под кроватью и осмотрелась: делать тут больше было нечего. Она вернулась в большую комнату, потом пошла на кухню, поставила разогревать ужин и снова села на диван. От такой пустоты можно с ума сойти. Сколько раз, бывало, она молила об этом?! Не слышать бесконечное „мам, а мам", хотя бы день. Желание исполнилось, но Бернадин даже не представляла что ей будет так одиноко. Словно она совсем никому не нужна. Можно есть что угодно и когда угодно, но получилось, что она живет в основном на бутербродах из „Макдональдса", хотя это не еда а мусор. Можно было бы сходить куда-нибудь, но вот куда? В кино? Но сколько фильмов можно посмотреть? За последние несколько недель они с Саванной пересмотрели все, что было на экранах. Новый же фильм Спайка Ли, который они так ждут, выйдет не раньше будущей недели. От Робин сейчас никакого проку. Ей самой тошно — у бедняжки депрессия с тех пор, как она узнала, что Рассел женится. Бернадин одного не понимала: чему Робин так удивилась? Все кругом давно знали, что он дерьмо, кроме Робин, похоже. Про Глорию тоже сказать нечего. Напоить бы ее какими-нибудь стимуляторами, давно пора, потому что у Гло энергии всего-то на „Оазис", да еще на своего шестнадцатилетнего обормота.

Датчик духовки запищал, и Бернадин вынула курицу с пюре — еще один гамбургер она бы уже не выдержала. Села за длинный стол, взяла нож, вилку, обвела взглядом комнату. Слишком, слишком тихо. Невыносимо. Она попыталась съесть кусочек цыпленка, но занятие оказалось не по силам, потому что теперь она еще и заплакала. Падая, звякнули о тарелку вилка и нож. Почему она здесь одна, без мужа, да еще и дети уехали? Зачем этот развод? Почему ее мужу взбрело в голову найти себе белую? Почему она должна торчать весь день в белой конторе, помогая этим идиотам наращивать свои капиталы, а потом возвращаться домой, нервничая в пробках: „успею — не успею за детьми к шести", и беспокоиться, оплатил Джон закладную или нет? Почему она должна спать с чужим мужем, если у нее был свой? Почему она вообще оказалась в этом, извините, дерьме? Но ведь оказалась же. Она вытерла глаза. Так себя жалко, аж тошно. Она снова взяла приборы и заставила себя съесть ужин, безвкусный, как в сиротском приюте.