В ожидании солнца (сборник повестей)

Захотелось вдруг пройтись, прогуляться по улице. Едва вышла из гостиницы, как опять откуда-то из переулка, обсаженного молодыми деревьями, проглянуло низкое, как бы опрокинувшееся на крыши домов солнце, заискрились мокрые тротуары, аж глазам стало больно. На душе еще больше потеплело, губы тронула улыбка, и Лиля так и несла ее до тех пор, пока не услышала знакомый голос Осеина:

— О, пани Мишульская, вы сегодня и вообще очаровательны. И это-то после изнурительного трудового дня! Видимо, то, затаенное, чему вы улыбаетесь, способно сделать даже из простой женщины красавицу.

— Вы, оказывается, и на лесть способны, — усмехнулась Лиля.

— Как говорил одни великий и бессмертный, «меняем мы на почести и лесть то лучшее, что в нашей жизни есть».

— Шекспир, — уверенно уточнила Лиля.

— О, да вы все, оказывается, знаете, все вам известно. Конечно же, Цаля просвещает, он когда-то его чуть ли не всего наизусть шпарил…

— Было кому и без Цали просвещать…

— Ну зачем же так о себе. Цаля ответил бы на это словами Талейрана: никогда не говорите дурно о себе, ваши друзья сами достаточно наговорят о вас.

— С такими не вожусь, — ответила Лиля и остановилась. — Вам в какую сторону?

— Прогоняете, не гожусь в попутчики?

— Ну что вы, Дмитрий Андреевич… — Лиля даже смутилась. — Просто мне нужно на базар. — И доверительно добавила. — Вечером там всегда дешевле.

— Я с вами, если не возражаете. Хочу чего-нибудь сладенького, восточного, да и орешков не мешало бы, тут они хорошие, дешевые…

— Странный вы, — сворачивая к рынку, сказала Мишульская, — мужчины, даже сладкоежки, обычно не признаются в том, что они любят сладкое, все бахвалятся — мы любители всего горького, нам горькую подавай. А вы — сладкое…

— Просто я всегда, Лиля, такой, какой есть на самом деле, — грустно сказал Осеин.

Старый высокий куст сирени, мимо которого они проходили, ожил от набежавшего ветерка, плеснул на Мишульскую и Осеина крупными дождевыми каплями. Лиля даже вскрикнула от неожиданности. Осеин снял забрызганные очки и, протирая их, повторил уже со вздохом:

— Да, именно такой, как есть, никого из себя не ставлю, никого не играю.

Его небольшие, почти без ресниц, глазки были сонно, по-кроличьи печальны, и эта печаль, и розоватая вмятинка от очков на переносице почему-то делали его очень похожим на мальчика, только что побитого сверстниками, исцарапанного, готового вот-вот расплакаться. Лиле даже стало жаль Осеина, она осторожно взяла его под руку.

— А другие что, не такие, какие они есть на самом деле, играют?

— Не совсем так.

Он надел очки и слегка закинул голову вверх. Теперь он снова был тем, кем его все знали: строгим, неподкупным куратором, человеком, стоящим на страже киношной эстетики и нравственности, волевым и твердым; и Лиле захотелось отнять руку, но он, будто ощутив это, повелительно прижал ее локтем и продолжал:

— Не совсем, милая, так, люди не настолько талантливы, чтобы постоянно играть то, что больше импонирует их желанию и замыслу. Такой талант дается лишь на время, для влюбленных, которые хотят понравиться друг другу. Это естественно, это в генах. Люди же зачастую лишь доигрывают тот образ, который из них создают другие. О, это они инстинктивно чувствуют, прекрасно угадывают режиссуру…

— И образ подлеца тоже?

— Ну зачем же, — засмеялся Осеин. — В жизни, как и в искусстве, главенствует, в основном, положительное начало, положительный герой. Вот его-то образ постоянно и доигрывается нами, грешными.

— А это потому, что все же положительных, добрых людей в мире больше, чем злых…

— Ну, это общеизвестно, хотя… — Осеин достал сигарету, закурил, — …хотя добро и зло всегда относительны.

— Все же злые есть злые, а добрые — добрые, они основа мира.

— Сложно все это, давайте о чем-нибудь другом, во всем этом и философы увязли по самые уши.

Мишульская спорить не умела, да и никто не говорил с ней на подобные темы, даже Цаля, которого она считала человеком начитанным и неглупым. Он тоже, едва Лиля затрагивала нечто подобное, прибегал к снисходительному тону. А ей хотелось поговорить, да еще с такими, как Осеин: когда подвернется такой случай, такая возможность? Тема добра и зла ее всегда будоражила, с этим было связано многое в ее жизни. Поняв, что Осеин не хочет продолжать тему, Лиля попыталась несколько упростить ее, как бы подойти с другого конца.

— Ладно, не будем, — хитро согласилась она, — но все же ответьте мне… Я вот давно заметила, что люди всегда заискивают не перед добрыми, а перед злыми, крикливыми, брюзгами, неуживчивыми, какими там еще… Почему?

— Наверное, из трусости, а может и от лени, которая, как ни странно, всегда является своеобразной защитой от неудобств: ладно, мол, бог с тобой, лишь бы ты на меня не напирал, не катил бочку.

— А может быть, все от той же доброты?

— Ну, милая, это опять философия, — даже передернулся Осеин.

— Вот-вот, я сейчас выступаю в роли злой, а вы — доброго ленивца, — победно засмеялась Мишульская. — Правда ведь, правда?

Они подошли к воротам рынка, обошли большую лужу, прямо от которой тянулись ряды прилавков, сейчас уже почти опустевших. Лишь кое-где за ними стояли торговки, зазывно поглядывая на редких в такой час покупателей, похваливая пучки своей редиски, лука и молодого чеснока. Ни орехов, ни того сладкого, что хотел Осеин, на прилавках уже не было. Они побродили по рядам, остановились в самом углу рынка, где на жаровне еще жарились на длинных шампурах ароматные шашлыки. Лиля сглотнула слюну, остро почувствовав голод: ведь за весь день и съела-то всего пару бутербродов да выпила две чашки кофе.

— Правда, их смугленькие тельца завораживают? — спросил Осеин.

— Правда, — созналась Мишульская.

— Берем по два.

— Что вы, два мне на неделю хватит…

— Под вино можно и по три. Какое у вас вино? — обратился Осеин к продавцу.

Тот, уже не молодой, длинный и тощий, как шампур, в высокой бараньей шапке и белом, порядком помятом и забрызганном жиром халате, виновато развел руками:

— Вина у меня не бывает, было пиво — кончилось. Наши шашлыки можно и так кушать, тысячу лет их едят без вина. Есть молодой чеснок, лук есть, приправы острые есть, вина нет, можно без вина, — сыпал он словами и тут же втыкал шампуры в длинный низкий столик со столетней, иссеченной их остриями, как тирная доска пулями.

Осеин обернулся и скользнул взглядом по ларькам — одни из них пока был открыт.

— Там вино есть, — понял его продавец.

— Простите, — кивнул Осеин Мишульской и быстро направился к ларьку.

Возвратился он с какой-то темной бутылкой, с манерным восторгом прочитал вслух Лиле:

— «Ашхабадское крепкое»!.. Пойдет, а?

— Под мои шашлыки все пойдет, — хвастливо заявил продавец.

— Не знаю, никогда не пробовала. Что это, сухое? — спросила Мишульская.

— Милая, когда же это крепкое было сухим! Но и в нем есть свое достоинство: оно хоть и дрянь, а все же сладкое. Мы его с минеральной, вытравим из него крепость газом. Минеральная вода у вас есть?