В ожидании солнца (сборник повестей)

Коберский помолчал, показывая этим, что на такое сомнительное остроумие не намерен даже реагировать, а потом спросил:

— Кто приезжает?

— Митя Осеин.

— Старый человеконенавистник. Цепной пес!

— Ну зачем ты так? — благодушно заметил Мережко. — Злой ты…

— А ты добряк, точнее — добренький! — почти перешел на крик Коберский. Потом вдруг осекся, развел руки в стороны и заговорил спокойнее, не без ехидства в голосе. — Постой, постой, да кого ты мне напоминаешь, а? Кого-то очень знакомого… Ага, вспомнил: Стиву Облонского у Льва Николаевича. Как он там о нем? М-м-м… «…В нем было что-то физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним. «Ага! Стива! Облонский! Вот и он!» — почти всегда с радостной улыбкой говорили, встречаясь с ним».

— Ну, думаю, это не худшие человеческие качества, — без улыбки заметил Мережко.

3. Дождливым утром

Поутру Мережко проснулся бодрым, выспавшимся, хотя и очень удивился, что за окном, как ему показалось, не совсем еще и просветлело. Но на часах было уже половина десятого, и Александр понял, что группа снова снимать не будет. Он распахнул балкон, потянулся разминаясь, настраивая себя на так необходимую ему, начинающему обрастать жирком, зарядку, которую ох как не хотелось делать. С балкона он видел потемневшие от дождя дома, над которыми плыли лохматые шапки облаков, почти цепляясь за крыши.

К гостинице, разбрызгивая лужи, подъехала машина, донесся знакомый голос Саида:

— Еще на два часа задержали. Ашхабад не принимает, а Красноводск не выпускает.

— Ну и бог с ним, — равнодушно заметил Коберский.

Мережко понял, что говорили о кураторе Осеине.

Он все же заставил себя проделать десяток несложных упражнений, которые так и не дали бодрости, хотя все же вызвали легкое удовлетворение от мысли, что нужное и полезное дело сделано. Зато в ванной плескался долго, с истинным наслаждением. И бриться ему тоже было приятно, и одеколон, мгновенно перебивавший пенициллиновый запах сырости в номере, показался необычайно благоухающим.

А едва Мережко оделся (франтовато небрежно, как и полагалось киношникам: потертые джинсы, гольф, видавшая виды замшевая куртка), от двери номера призывно потянуло ранним ресторанным душком: там уже что-то жарилось, парилось и варилось. Людей больных или просто сытых этот кухонный запах, произвольно гуляющий по коридору, непрошенно заползающий в дверные щели, неприятно раздражает своей навязчивой горьковатостью, всех же прочих он заставляет поторапливаться, как утренний зов пионерского горна.

Но уже в коридоре Мережко понял, что манящий запах плыл не снизу от ресторана, а из соседнего номера. В приоткрытую дверь он увидел электроплитку на потертом полу, на ней белую алюминиевую кастрюльку, из-под вибрирующей крышки которой попыхивал пар. А на столе красовалась горка редиски и зеленого лука. Александр улыбнулся, вспомнив, что съемочная группа занимает на втором этаже добрых полкоридора, а это, конечно же, одна из женских обителей — только девчата могут даже в гостинице варить какой-нибудь вегетарианский супчик и питаться всем этим весенним «силосом», благо здесь этой зелени навалом уже в марте, да и выгодна она во всех отношениях — экономно, можно тряпку лишнюю купить, и фигура не пострадает.

Из других номеров доносился то веселый, то раздраженный говорок, смех, стук передвигаемых стульев, горьковато пахло табачным дымом и той своеобразной обжитостью, которая свойственна только общежитиям да вот таким коридорам с дешевенькими номерами, где подолгу живут в командировках.

И еще одна дверь была открыта. На кровати кто-то спал, укрывшись с головой, на пол свисала рука, из-под коротковатого одеяла торчали большие, желтые от мозолей ступни.

На столе пустые стаканы, в массивной керамической пепельнице обертки от конфет вперемешку с окурками, по полу, у кровати, недокуренная сигарета с сиреневой отметинкой помады.

— Вы не меня ищете? — послышался сзади вкрадчивый, робкий голосок.

Мережко обернулся. Перед ним стояла молодая женщина — невысокая и полноватая, какая-то вся кругленькая, вероятно, от широкого короткого светлого плата и косынки из такой же ткани, сейчас негусто обрызганных дождем.

— Простите, не меня случайно? — повторила она уже смелее, встретив добродушную улыбку Александра.

— К сожалению, никого не ищу, — притворно вздохнул Мережко.

— А почему к сожалению? — с кокетливой наивностью удивилась она.

— А потому, что искать — это удел молодости, а я старый и усталый человек, — печально, как бы извиняясь, наклонил голову Александр.

Она рассмеялась, весело и откровенно принимая его шутку.

— Да вы кто такая?

— Не узнаете? — удивилась женщина и тут же, поняв, что Мережко действительно не помнит ее, добавила почти с грустью. — Я Марина, бухгалтер, в прошлом году накануне Восьмого марта на киностудии подменяла нашего старшего кассира Антонину Михайловну, вы получили аванс и подарили мне коробку «Птичьего молока». Помните?

— Ну как же, — вновь склонил голову Мережко, хотя, конечно же, ничего не помнил, в тот гонорарный день перед Восьмым марта он многим на студии что-то дарил. — И не потому, что я вам что-то там дарил, а потому, что вы меня по-настоящему выручили, перед таким прекрасным праздником — и вдруг гонорар!

— А вы перед отъездом на студии ничего не получали?

— Нет, обхожусь пока своими.

— Так я вам могу сейчас заплатить. Деньги есть, — доверительно, с готовностью сообщила Марина.

— Спасибо, Марина. Пусть они пока у вас побудут. Так надежнее.

— Хоть вы не похожи на других, — вздохнула Марина. — А то просто жуть, ужас какой-то! Особенно в такие дни, как сегодня, когда все баклуши бьют, когда группа не снимает. Так и прут все за авансом. Давай и давай! Да что у меня — деньги свои? Они ведь казенные! С утра хотела сбежать, да зонт забыла. Сейчас возьму — только меня и видели!

Но сбежать Марине не удалось — в коридор впорхнула бойкая стая киношников. Они весело и победно загудели, помахивая какими-то бумажками, и, подхватив Марину под руки, потащили в ее номер — кассу.

— Не знают, куда себя девать, — пожаловался, подойдя к Мережко, Цаля. — Дома-то семья, дела, заботы. А тут — свобода… А свобода и безделье требуют денег.

— С самого утра и уже в философию?

— А что мне остается? — грустно вздохнул Цаля.

— Следуй за народом, он мудр.

— Мне уже не дают, я все авансы выбрал.

— Одолжить?

— Нечем отдавать.

— Могу и так дать.

— Не нищий, просто так не беру, — обиделся Цаля.

— Ты знаешь иной выход? — невесело улыбнулся Мережко.