В ожидании зимы

Она думала, что в волчьем обличье ей будет неуютно и неудобно, но ожидания не оправдались: звериное тело казалось таким же естественным и удобным, как человеческое. Что-то древнее, давно дремавшее проснулось в ней и подняло голову, расправило плечи и размяло мускулы, встряхнулось и сказало ей: «А ну, побежали!» И Цветанка помчалась на четырёх широких лапах, рассекая грудью лесной сумрак, ловко огибая стволы, перескакивая поваленные деревья и небольшие ложбины. Бег наполнял её щекотным восторгом, а земля вовсе не ощущалась… Цветанка бежала, не касаясь её. Серебрица объяснила, что это особое искусство Марушиных псов – бегать в разы быстрее самого проворного и выносливого скакуна, используя хмарь как прослойку между лапами и землёй. Это придавало движению невероятное ускорение, а уставал при этом оборотень неизмеримо меньше, чем при обычном беге. По её словам, умеючи из хмари, как из глины, можно было «лепить» что угодно – любые приспособления себе в помощь: невидимые ступени, чтобы взбираться туда, куда просто так не взберёшься; невидимую дубину, чтобы усиливать удар; невидимый нож, чтобы прорубаться сквозь препятствия… В умелых руках хмарь могла быть податливее воска и твёрже камня, и становясь оружием, и служа опорой. Хмарь являлась силой, растворённой в пространстве и подвластной только Марушиным псам.

Голод вернулся: живот Цветанки так подвело, что ей казалось, будто он уже присох к хребту. Зубы жаждали наконец вонзиться в тёплую плоть, отрывать сочащиеся кровью куски, глотать и набивать брюхо. Человеческое в ней словно окуклилось, спряталось в тесную скорлупу, уступив место звериному началу – властному, здоровому и естественному. И зверь был голоден!

Серебрица замерла, насторожив чутьё. Цветанка тоже притаилась в ожидании.

«Олень, – прозвучал в её голове мыслеголос зеленоглазой волчицы. – Я обойду его слева и выгоню на тебя, а ты уж постарайся не сплоховать. Хватай за горло и рви, это вернее всего. Можно также прыгнуть на круп, вцепиться в шею сзади и сломать хребет – сила наших челюстей это позволяет. А в туловище кусать – только время терять. Стремись первым делом повредить крупные сосуды, доступнее всего они как раз на шее. Когда прокусываешь их, кровь быстро оттекает от головы, и добыча теряет сознание – всё, кушать подано».

Цветанка внимала этим наставлениям с трепетом, ловя и запоминая каждое слово, звучавшее у неё в голове. Такой способ общения её сперва удивил, но она быстро освоилась и оценила его преимущества.

Зеленоглазая волчица растворилась в зябкой и сырой ночной мгле. Вжавшись животом в землю и напружинив лапы для прыжка, Цветанка ждала. Сердце колотилось под шерстью, нервы трепетали и пели, как струны, охотничью песню: «Прыгай, волк, кусай и рви. От точности твоего броска зависит, будешь ли ты сегодня сыт».

Стук копыт, шорох листвы – и волнение Цветанки взвилось до небес ширококрылой тёмной птицей. Она не переживала так сильно даже перед своей первой кражей, когда Ярилко учил её срезать кошельки в рыночной толпе. Вот показался олень, а точнее, олениха, вспугнутая Серебрицей – изящная, со стройными ногами, заканчивающимися точёными копытцами, с огромными глазами, большими чуткими ушами и гордой шеей. Цветанка, не теряя драгоценных мгновений, оттолкнулась от земли и взлетела в прыжке…

Олениха резво, по-заячьи, скакнула в сторону, и незадачливая охотница схватила зубами пустоту. Бух! Что-то чёрное врезалось ей в лоб – ствол дерева. Вытряхивая из глаз яркие искры, а из ушей – звон колокольчиков, Цветанка упустила добычу – топот копыт удалялся.

Мимо пронеслась серебристая тень:

«Ничего! Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает!»

Прыжок, хруст веток, хрипы и рык – и в нос Цветанке проник дразнящий и сладкий запах, от которого нутро забурлило и запело, а пасть наполнилась тягучей слюной… Уж Серебрица-то не промахнулась, вне всяких сомнений. А тем временем у Цветанки под носом что-то зашуршало, и она молниеносно хватанула зубами наугад какой-то маленький пушистый комочек. Длиннохвостый, к слову. Хруп! Рот наполнился кровью, тонкие косточки даже не почувствовались на зубах. Толком не разобрав, кого поймала, Цветанка проглотила свою добычу целиком. Разумеется, это было ей на один укус – только раздразнить огнедышащего ящера, сидевшего внутри неё и требовавшего пищи.

Потом она неуверенно приблизилась к Серебрице: та отдыхала неподалёку подле убитой оленихи, облизываясь и щуря глаза, которые приобрели ночью холодно-ядовитый оттенок. От неё невозможно было ничего скрыть.

«Поздравляю с первой добычей и первой кровью», – послышался её мыслеголос в голове у Цветанки, но в нём сквозило столько насмешливости, что новоиспечённая хищница залилась бы краской стыда, если б та была видна под густой шерстью.

«Ладно, не вешай нос, – добавила Серебрица уже миролюбивее и мягче. – Первая охота редко бывает удачной… Наловчишься, никуда не денешься. Голод не тётка, всему научит».

Цветанке досталась передняя половина оленьей туши, а более мясистую заднюю взяла себе, как и полагалось по справедливости, убившая добычу Серебрица. Силу своих волчьих челюстей Цветанка оценила как великолепную. Кости жертвы жалобно трещали под нажимом – рёбра ломались, как тонкие прутики, открывая доступ к содержимому грудной клетки. Из требухи Серебрица выбрала сочную печёнку и почки, а своей неопытной напарнице отдала сердце и лёгкие.

Сытость накрыла, как тяжёлое, но тёплое и уютное одеяло, налила тело пьянящей истомой и склеивающей веки ленью. Цветанка завалилась на бок тут же, рядом с окровавленными костями, а Серебрица посоветовала:

«Переваривать лучше в зверином облике, а перекидываться в человека сразу же после плотного обеда опасно: ты сейчас сожрала столько, сколько твоему человеческому желудку не вместить. Зато одна удачная охота позволит тебе потом легко выдержать без еды дня три-четыре даже в человеческом облике».

Цветанка с наслаждением вытянула лапы, косясь на своё туго набитое брюхо – шкура на нём натянулась, как на барабане. В целом, неважно, что добычу сегодня поймала не она, главное – голод наконец-то заткнулся и не донимал её. И не будет донимать в ближайшие три дня, а это ещё замечательнее.

Ночь нашёптывала сказки, разворачивая полотно своих чудес. Лес не выглядел кромешно-тёмным: летающие огоньки то и дело показывались из-за стволов – то были лесные духи, которых не углядеть человеческому глазу в обычных обстоятельствах. Красота оборотней, недоступная прежде Цветанкиному взгляду, открылась ей сейчас из звериного облика; раньше Марушины псы казались ей отталкивающе-страшными, а теперь, скользя взглядом по Серебрице, она понимала: прекрасное есть во всём. Разве не хороши эти длинные, стройные и сильные лапы? Под серебристой шкурой на груди бились жилы, работали мускулы, стучало сердце… Разве не мил этот тёмный нос с мягкими, чуткими ноздрями? Разве не обаятельны эти серьёзные, мрачноватые надбровья? А эти пушистые уши – просто чудо… Шрамы от когтей, к счастью, быстро посветлели и почти рассосались, став заметными лишь с близкого расстояния и придавая морде зеленоглазой волчицы воинственный, суровый вид. Если девичьему лицу они не слишком шли, то в зверином обличье Серебрица выглядела с ними вполне недурно. Можно сказать, они её даже украшали, говоря о том, что их носительница – боец, не боящийся рискнуть своей шкурой. Цветанка в порыве нежности потёрлась носом о морду Серебрицы и лизнула её в губы – таким получался поцелуй в звериной ипостаси.

«Не подлизывайся, – послышался насмешливый ответ. – В следующий раз, если не поймаешь обед сама, делиться с тобой не буду».

Цветанка обиженно отвернулась. Разве в еде сейчас было дело? К чему эта язвительность? Или Серебрица-зверь утратила всякую способность к искренним чувствам и способна сейчас думать только о потребностях плоти? Прекрасная ночь была подпорчена, и Цветанка отошла ко сну в скверном расположении духа.

…Она снова блуждала по запутанной сети осенних лесных троп, полной пронзительно-холодного тумана, и всей душой окликала ту, чьё прощение казалось недоступным сияющим сокровищем. Она не считала себя достойной этого сокровища, но нуждалась в нём, как в капле тепла среди зимней ночи, как в глотке свежего ветра среди полного безвоздушья. Оно было нужно ей, как далёкая звезда на чёрном пологе неба, раскинувшегося над одинокой холодной дорогой, которая пролегла перед ней. Угадав в тумане знакомую фигуру, Цветанка радостно рванулась навстречу… Страх в глазах подруги толкнул её в грудь жестокой невидимой рукой, а все слова, которые она пыталась сказать, туманная волчья ночь заменяла на другие, чужие и странные. Она искажала и ответы Дарёны, и Цветанка не могла понять, что та говорила – «не держу обиды» или «не прощу обиды»…

Сытость действительно обосновалась в животе прочно. На следующий день, сидя в пещере уже в человеческом обличье, Цветанка совсем не думала о том, как потушить всепожирающее пламя внутри. Там, где оно раньше полыхало, теперь теплился покой, но бескрылая, сброшенная в грязь душа покоя не знала. Где, в каких краях путешествовал по торговым делам богатый гость Соколко? Обрадовался бы он, если бы узнал, что его дочь – Марушин пёс? В солёной влажной пелене проплывали перед Цветанкой знакомые лица из того страшного лета, когда Гудок накрыло мором. Лето, подёрнутое дымом погребальных костров… Телега, доверху наполненная вязанками яснень-травы, розовое зеркало утренней зари и печальный рассказ Соколко о его не сложившейся любви… Он не знал подробностей с подмётным письмом и видел чужую могилу. Суждено ли было ему когда-нибудь узнать, где на самом деле обрела свой последний покой его лада? Он не называл тогда имён, но теперь они прозвучали, и всё встало на свои места.