В памяти и в сердце

Смотрю, мой собеседник оживился, улыбается. Тут я спросил, сколько ему лет. Оказалось, всего семнадцать. Семнадцать лет, пацан, а он — уже на передовой, под свистом пуль и воем снарядов... Да, неважны, видно, у нас дела, если на фронт гонят сорокалетних и таких вот молокососов, как этот подносчик патронов... Мне стало немножко не по себе. Вспомнились мамины письма. В каждом из них она сообщала, кого из нашей деревни мобилизовали. Все это были одногодки нашего Носова. Да и в нашей пульроте таких вот, семнадцатилетних, было достаточно. А в полку, в дивизии? Тысячи, наверное. А воюем-то еще меньше года...

* * *

Бойцы в нашей роте подобрались довольно разношерстные. Много было с Украины, о чем говорили и их фамилии: Папий, Тютюник, Галенко, Шевченко. Последний носил имя Тарас. Много было из Рязанской области. За месяц до моего прибытия в роту пришло пополнение, сплошь из Рязанщины. Были и белорусы, и смоляне. И только двое, чудом оставшиеся в живых после зимнего наступления, были из Калининской области. Об одном из них, некоем Игнатьеве, мой заместитель Тараканов сказал однажды:

— Горе, а не солдат. Ночью хоть на пост его не ставь: заснет. А в кармане бережет немецкую листовку, которая служит пропуском в плен. Вот он какой тип! — заключил Тараканов.

Немцы, чтобы разложить нашу армию и переманить бойцов на свою сторону, систематически забрасывали листовками. В каждой крупным шрифтом было набрано — ПРОПУСК. Нам с Таракановым приходилось собирать их на поле боя. А их иной раз забрасывали столько, что вся земля белела от них. Забрасывали и с воздуха, и специальными снарядами. Снаряд разрывался над землей, и листовки, как снежные пушинки, разлетались по всей округе. Многие солдаты поднимали их, прятали подальше от глаз товарищей. И берегли, как спасительный талисман. Тараканов приводил случаи, когда наиболее трусливые, слабонервные бойцы перебегали к немцам. А каждый перебежчик — ЧП в роте, пятно на весь политотдел.

Побегов с передовой было достаточно, и командование батальона вынуждено было прибегнуть к исключительным мерам. Подбирали наиболее надежных, проверенных людей из сержантского состава и выставляли их впереди линии обороны. Сидит такой в окопе: никто, кроме командира роты, о нем не знает. Он так и назывался: секрет. Его задача — остановить перебежчика. Тот, ничего не подозревая, крадется ночью к немцам с листовкой-пропуском в руке. А сидящий в секрете: «Стой! Подойди ко мне!» И все. Дальше дороги нет. С перебежчиком, конечно, обойдутся так, как он того заслуживает. Но и политрук роты получит нагоняй. И от комиссара батальона, и от комиссара полка.

От возможных перебежчиков никто не гарантирован. И чтоб быть спокойнее, мы старались собрать все заброшенные к нам немецкие листовки. В том числе и те, что, опередив нас, подобрали и припрятали бойцы. Тут иной раз приходилось даже допускать определенную бестактность — обыскивать. Делали это как бы в шутку. И листовки находили. Бойцы, конечно, оправдывались: «Прихватил для курева, цигарку не из чего свернуть». Но мы этому не слишком верили и настойчиво требовали отдать все листовки до единой!

Аналогичное положение было и в других ротах.

Задержали, помню, беглеца в роте политрука Тюкина. Сунулся, не подозревая, что по пути к немцам расставлены секреты, и попался, как заяц в капкан. Менее чем через час его доставили к командиру батальона. Все, кто мог, сбежались посмотреть перебежчика. Не удержались от любопытства и мы с Таракановым, тоже пришли. Перебежчика окружили плотным кольцом. Командир роты кричит, размахивая наганом: «Предатель! Изменник! На тебя пули жалко!»

А боец, задержанный секретом, стоит перед ним, опустив голову. От страха весь дрожит, на лице — ни кровинки.

— Пристрелить его, как собаку! — отдает приказание командир батальона капитан Арбузов.

Все ждут, что же скажет перед смертью приговоренный. А он молчит, словно язык проглотил. Наконец еле выдавил:

— Виноват! Что хотите со мной делайте, только дайте мне сходить до своего окопа!

— Иди! — разрешил Арбузов. — А ты, — повернулся он к бойцу; что привел перебежчика, — проводи его. Жду вас десять минут. Выполняйте!

Беглец и его конвоир ушли. А у штаба батальона не утихают страсти. Одни одобряют приговор комбата, другие настаивают на суде трибунала, третьи считают, что будет достаточно, если он извинится и скажет товарищам, чтоб так, как он, не делали... А мы с Таракановым переглядываемся, радуясь, что перебежчик — не из нашей пулеметной роты.

Но вот кончаются десять отпущенных комбатом минут. Все смотрят в сторону траншеи, где исчезли перебежчик и конвоир. Смотрим и мы с Таракановым. Проходят еще десять минут, полчаса. Ни конвоира, ни перебежчика нет. Комбат в бешенстве, готов послать за разгильдяями гонца. Наконец конвоир появляется, но один, без беглеца. Комбат к нему:

— Где перебежчик? Где изменник Родины?

Конвоир стоит белее снега. С трудом произносит:

— Убежал!

— Как убежал? Куда?

— К немцам! Попросился у меня до ветра, говорит, понос от страха прошиб. Штаны приспустил. Ну, я и говорю ему: «Иди». Он быстро вылез из окопа, отбежал. Я думал, он там и сядет. Отвернулся, чтоб не видеть, как из него попрет. Жду. А его и след простыл. Кабы я знал, что он обманет, я бы его на месте пристрелил. А теперь вот не знаю, что делать. Вы уж извините меня!

Все присутствующие были обескуражены. Изменник не раскаялся, не понес наказание, а среди бела дня осуществил свой преступный замысел — бежал-таки к врагу. Больше всех казнился, конечно, комбат Арбузов. Гневался он не столько на растяпу конвоира, сколько на самого себя. Преступник именно его в первую очередь обвел, как говорится, вокруг пальца.

Случай этот долго потом обсуждался на все лады в нашем батальоне.

Утром, едва мы успели позавтракать, как ко мне пришел посыльный от комиссара Гришина: меня вызывали в штаб батальона. Гришин, выслушав мой доклад, сказал: «Сегодня большое совещание. Приедет командир дивизии, и вы с Анисимовым должны на совещании быть». На карте он показал место предстоящего совещания, назвал время. И предупредил, что явиться нужно без опозданий.

Командир роты лейтенант Анисимов после тревожной, бессонной ночи прилег было отдохнуть, прикрылся шинелью и уже тихонько засопел. Пришлось разбудить его. Он откинул шинель и посмотрел на меня с пониманием, хорошо зная, что по пустякам я будить его не стану. Как и он меня.

— Отдыхать некогда, — говорю ему. — Идем на совещание. Сам командир дивизии проводит!

— Никак к наступлению начнем готовиться? Что ж, пора. Хватит отдыхать. Ох, и устроим же мы немцам концерт! Надолго запомнят.

Анисимов собрался, как по тревоге, быстро. Через пару минут мы оставили наш погреб и были наверху. Свои обязанности на время отсутствия Анисимов передал командиру взвода сержанту Кузнецову. И тот с чувством ответственности принял поручение.

Совещание проходило километрах в пяти от передовой. Командного и начальствующего состава собралось довольно много. Людей с двумя и тремя шпалами на петлицах я вижу впервые. И впервые за всю войну вижу столь большого начальника — командира дивизии полковника П.В. Перерву. Небольшого роста, чернявый, с болезненным цветом лица. Я с любопытством разглядываю его. Под его командованием наша дивизия пойдет в бой.