В памяти и в сердце

Четыре дня обороны вымотали нас. Думалось только об одном: когда будет этому конец? Когда дадут приказ: «Вперед!»? Когда я соединюсь с остальными батареями и все мы ударим по противнику, чтобы ринуться на освобождение Ужгорода?

И вот наконец является ко мне посыльный от Ольховенко. Приказано срочно сняться, вернуться в село Волосянку и соединиться с другими батареями. Я в недоумении: почему назад, а не вперед? Да еще так срочно и не ночью, а днем. Ведь противник заметит нас и возьмет на прицел. Но посыльный твердит одно: ничего не знаю, мне велено передать: срочно двигаться в Волосянку! Собираю командиров машин, передаю им распоряжение командира полка. Офицеры мои и рады, и, как я, встревожены. Однако делать нечего: приказ есть приказ. Объясняю командирам порядок передвижения. Первым выезжает Хвостишков, за ним Яковлев, потом Данциг, Мухин. Я на самоходке Прокофьева еду последним. Наш выезд из Жернавы прикрывала артиллерия. Однако противник заметил и открыл по нам огонь.

К счастью, наши самоходки от вражеского артобстрела не пострадали, благополучно преодолели линию огня и удалились в безопасную зону. Тут, вижу, и Миша Прокофьев повеселел. А то сидел на дне самоходки, боялся высунуться, чтобы не быть изрешеченным вражескими осколками.

В Волосянке я нашел Ольховенко. При нем уже были все трое моих коллег: Терехов, Емельянов и Бирюков. Они было кинулись ко мне с расспросами: как там, рядом с противником? Но Ольховенко прервал их и в краткой форме приказал нам быть готовыми к маршу в сторону Верецкого перевала. Дело в том, сказал он, что венгерский генерал (при этом он назвал его фамилию) сдался в плен и силы противника там значительно ослаблены. Нам предстоит добить его во что бы то ни стало.

К маршам нашим механикам-водителям не привыкать. Завели моторы — и в дорогу. Проехали всего несколько километров, когда начало смеркаться. На открытом месте, однако, видимость была еще сносная. Механики-водителя сидели с открытыми люками, экипажи машин стояли во весь рост. Но вот мы въехали в лесную чащу, и сразу сделалось темно, сыро и... жутко. А тут еще где-то бухает пушка, а над вершинами вековых сосен взлетают осветительные ракеты. Мне казалось, что тут, в лесу, мы где-то остановимся на ночевку, а с рассветом продолжим путь. Однако, к немалому моему удивлению, въехав в столь темный лес, полк безостановочно стал продвигаться дальше. Ехали без дороги, с выключенными фарами. Я стал беспокоиться за свою батарею — еду замыкающим, в такой темноте легко и отстать, заблудиться. Не отрываю глаз от идущей впереди машины третьей батареи. Ванюше Емцу говорю, чтоб он тоже не терял эту самоходку из виду. Скорость предельно низкая: в таких условиях не разгонишься. Менее чем через час полк вошел в русло небольшой речки. Слышится журчание воды, треск камешков под гусеницами машин. Вдруг машина, идущая перед нами, остановилась. Как выяснилось, остановился весь полк. Пользуясь моментом, приказываю Бондаренко позвать ко мне всех командиров машин моей батареи. Те пришли быстро и доложили, что у них все в порядке. Ни одна машина не отстала, механики-водители чувствуют себя бодро. Готовы ехать дальше.

Тем временем по цепочке приходит распоряжение Ольховенко: командирам батарей явиться к нему в голову колонны.

Я пошел. Пошел один. И плохо сделал: надо было взять кого-то из экипажа. Вдвоем идти легче. Темень: глаз коли — не видно. Иду вдоль самоходок. Под ногами вода, камни, ямы, я то и дело падаю. А упаду, никак не встану. Стараюсь за что-нибудь ухватиться, чаще всего за кусты. Продвигаюсь с трудом, думал, не доберусь до цели. Наконец слышу знакомые голоса: Бирюков и Емельянов уже доложились Ольховенко и готовы идти обратно. Споткнувшись о камень, я матюкнулся, и они услышали мой голос. Решили ждать меня. Ольховенко сидел в боевом отделении самоходки вместе с Тереховым, их лица освещала малюсенькая лампочка. Командира полка интересовало, все ли у нас в порядке, все ли люди и машины на месте. Я доложил: «Четвертая батарея прибыла в полном составе. Никто не отстал. Механики-водители готовы ехать дальше».

— Да, ехать надо! — сказал командир полка. — Иначе уйдет противник, уйдет. Закрепится на новом рубеже, тогда попробуй возьми его. Наша задача — не дать ему уйти. Не дать окопаться на новом оборонительном рубеже. На рассвете мы должны перехватить его в районе Свалявы. И уничтожить!

Задача была ясна. И как ни труден ночной марш, а ради победы его нужно совершить.

Обратно я шел уже не один: впереди Емельянов; он так же, как и я, идет, спотыкается. Слышится его негодующий голос: клянет войну на чем свет стоит, ругает Гитлера. А Бирюков смеется. Смеется над всем: над нашим неумением передвигаться в кромешной тьме, над Емельяновым, клянущим войну. Емельянов злится, ругает Бирюкова. Назвал его зубоскалом. А мне смех Бирюкова доставляет удовольствие: люблю упорных, неунывающих людей. Шагаю рядом с ним, и дорога уже не кажется такой трудной, как в те минуты, когда я шел по ней один. Как бы я хотел, чтобы Бирюков и в бою был рядом со мной. А Емельянов только тоску наводит. Сейчас он чего-то боится, трусит. И страх его невольно передастся сначала мне, а потом и Бирюкову. Емельянову вздумалось рассказывать о гибели своих товарищей: «Вот был человек! Всем хорош. И смел, и храбр. А вот поди ж ты, погиб!»

Полк снова двинулся в путь. Над лесом по-прежнему гремят раскаты пушек, доносится и трескотня автоматов. То и дело небо озаряется осветительными ракетами. При этом успеваешь подумать: «Как же хорошо при свете!» А потом снова темень, виден лишь красный огонек идущей впереди машины. Он как путеводная звездочка: механик-водитель не спускает с него глаз и, как на веревочке, следует за ним. Так проехали больше часа, покрыв за это время не более десяти километров пути.

В шум моторов неожиданно врезается громкий голос командира машины Л. Кармазина. Слышен досадливый мат. «Что там случилось?» — подумал я. А голос Кармазина все ближе. Отчетливо слышу, как он с гневом кричит кому-то: «А ты езжай, езжай. Не стой! Не мешай нам!» Наконец мы поравнялись с самоходкой Кармазина. Оказалось, у машины слетела гусеница. Случись это днем, большой беды не было бы. Но кругом такая тьма, а гусеницу, прежде чем поставить на место, надо еще найти. Предлагаем Кармазину помощь, но он только матерится. Что ж, вольному воля; мы поехали дальше. Отъехали метров на двадцать, а ругательства Кармазина все еще слышны. На чем свет стоит костерит механика-водителя. А тот, чувствуя за собой вину, молчит. Я глубоко сочувствую Кармазину, сочувствую всему экипажу. Трудно себе представить, что ждет их тут, когда все мы уедем. Я рад, что такое случилось не в моей батарее, но в душе осуждаю Терехова: на его месте я не оставил бы экипаж Кармазина в одиночестве. Впрочем, Кармазин сам мог отказаться от какой-либо помощи.

К рассвету мы были на подступах к Сваляве. Весь полк выехал на дорогу. И тут узнаем, что противник, прослышав о нашем приближении, оставил свои недооборудованные позиции и драпанул в сторону Мукачева, выставив лишь заградительный отряд. Но отряд этот, конечно, не смог остановить наше продвижение вперед. Мои самоходчики сразу заметили его огневые точки. Я распорядился открыть по ним огонь из всех пяти самоходок. Это вселило форменную панику в отступавшие венгерские части. Они рассеялись, частично убежали в горы и скрылись там.

А дорога на Мукачево становилась все более оживленной: пехота, пушки на конной тяге, штабные и боевые машины заполняли ее с каждой минутой. Все двигались в одну сторону — на Мукачево. Обочиной, в обгон колонны, мчатся многочисленные «виллисы». Это проезжает начальство дивизий. Наши самоходки — в середине колонны. Десять метров проедем — остановка. Иногда кто-то крикнет: «Почему стали?! А ну вперед!» Но куда поспешишь, если передние машины продвигаются черепашьим шагом.

На одной из остановок слева от самоходки я увидел солидного военного в пенсне, с небольшими усиками, и сразу узнал его. Это был генерал армии командующий 4-м Украинским фронтом И.Е. Петров. Рядом с ним смугловатый Мехлис, похожий на окарикатуренного Геббельса. Они о чем-то разговаривали, причем говорил больше Мехлис, а Петров стоял и спокойно смотрел вперед. Потом они оба направились к «виллису». Сели. Юркая американская машина тронулась с места и, утопая по пузо в грязи, повезла командующего фронтом вперед, выяснить, отчего произошла заминка. Скоро колонна снова тронулась. Но опять ненадолго. Как потом мы узнали, противник, отступая, делал на дороге завалы, взрывал мосты. И нашим саперам приходилось расчищать и восстанавливать путь. Работали они рьяно, тем не менее вырваться из гор нам в этот день так и не удалось. Ночевали на той же дороге. И соблюдали такую тишину, что казалось, вокруг тебя ни души. Только слышно, как где-то вдалеке бухают пушки. Эхо выстрелов звонко перекатывалось в горах. Но с нашей стороны ни одного выстрела не последовало.

Итак, ночь прошла спокойно. Спать, правда, пришлось мало. Наши самоходчики не покидали своих боевых мест, а на них шибко не разоспишься. Пехотинцы, как всегда, коротали ночь по-разному. Кто на ногах, кто сошел с дороги, примостился у дерева и час-другой вздремнул.

Утро выдалось теплое, солнечное. Все проснулись задолго до того, как солнечные лучи коснулись желтеющих вершин Карпатских гор. Повсюду слышится говор, шум разогреваемых моторов. Какое-то время только он и напоминает о войне. И вдруг слышится выстрел вражеской пушки. Эхо повторяет его. Затем следуют второй, третий выстрелы. Они как бы напоминают: передышка кончилась, пора за дело браться, гнать, теснить врага. Ко мне подошел посыльный от Ольховенко: подполковник вызывает. Иду к нему вместе с Бирюковым: Емельянов с Тереховым опередили нас. Ольховенко вдруг раскричался на нас, почему мы так долго чикались. «Не забывайте, война еще не кончилась!» Мы виновато вытянулись и молчим. Израсходовав свой гнев, комполка перешел к делу. «Всем батареям, — сказал он, — сейчас же, не теряя ни минуты, двигаться на Мукачево. Направляющая батарея — Заботина, за ним следует Бирюков, а за ним — две остальные батареи».

Что ж, двигаться так двигаться. Заревели моторы самоходок. Оставив дорогу, забитую пехотой, повозками, санитарными машинами, выезжаем на обочину и, разбрасывая гусеницами грязь, мчимся вперед. Вскоре опять выезжаем на дорогу. Тут она свободна, ехать по ней — одно удовольствие. Я стою во весь рост, смотрю вперед. Рядом со мной весь экипаж самоходки. Лента дороги змейкой извивается между гор. Ни подъема, ни спуска. Оглянулся назад: вижу все три батареи. Все мчатся за нами. А впереди — большое село Чинойдиново. Широкая, прямая улица. И глазам не верится: она вся заполнена людьми. Мужчины, женщины, дети высыпали из своих домов, стоят на тротуарах. Смотрят на нас с любопытством, на многих лицах — улыбки. Приветствуют нас взмахами рук. Я еду на первой машине, Ивану Емцу сказал, чтобы он сбавил скорость. На приветствия отвечаем возгласами, улыбками. Вот от толпы отделилась девушка-подросток. Она стремительно бежит к нашей машине, в руках у нее букет цветов. Иван Емец, по-видимому, ее тоже заметил и еще сбавил скорость. Девушка поравнялась с нами, тянет руку, чтобы вручить нам букет. Миша Прокофьев ловко подхватил букет, мы все благодарно помахали девушке. А она застыла на месте и, сколько можно было видеть, все смотрела нам вслед. Приятно было сознавать, что люди встречают нас как освободителей.

Следующим за Чинойдиновом было Мукачево — большой промышленный город Закарпатья. Но с ходу въехать в него нам не удалось: мост через реку Латорицу был взорван. До города рукой подать, у самоходчиков — небывалый наступательный порыв, а тут стой и жди. Вскоре к берегу Латорицы подбежали командиры, среди них вижу и нашего Ольховенко, а рядом с ним — замполита Г. Полякова. Подошли пехотинцы. Они, цепляясь за арматуру моста, по его руинам перебираются на другой берег реки. Слышатся крики, шум, смех. Ольховенко с Поляковым заняты поисками брода, суетливо бегают по берегу. На глаза им попался заряжающий из батареи Бирюкова Ковалев Женя. Ольховенко заставил его лезть в воду, и тот, не раздеваясь, полез. Вода была ему почти по пояс. Осторожно ступая, он направился к противоположному берегу. Мы все не отрываясь смотрели на него. Николай Хвостишков пристал ко мне: «Разреши! Я сейчас первый форсирую. Подумаешь, какая глубина!» Но я побоялся, что он завязнет в реке. Мотор захлебнется, заглохнет, попробуй тогда вытащить машину. Не торопились подавать команду и Ольховенко с Поляковым. А время идет. Многие пехотинцы уже перебрались на ту сторону, и в городе слышится ружейная стрельба. Самоходчики нервничают. И тут вдруг на берегу появляется командир машины Л. Кармазин. Глаза шальные, лезут на лоб. «Что встали? — кричит вгорячах. — Почему не едем?» Все молчат, смущенно переглядываются.