В парализованном свете. 1979—1984

Вы проследовали дальше, и тут, едва миновали последние березы, начался склон, который в обязательном порядке ты показывал или, во всяком случае, пытался показать всем, кто приезжал к вам на дачу в гости из Москвы, Далекой Армении или из любой другой братской республики. Ты, конечно, очень хотел показать его также своему Отцу, но тогда, к сожалению, было очень много комаров, они тучами носились в воздухе, и к тому времени уже стемнело, так что вы вернулись, не дойдя даже до березовой рощи.

Ты нарочно не стал говорить Индире о том, какой сюрприз ей приготовил, а лишь поотстал на шаг, с нетерпением ожидая того волнующего момента, когда склон наконец откроется перед нею и она застынет как громом пораженная, а ты подойдешь сзади и положишь ей руки на плечи. Или обнимешь. Или просто встанешь рядом. Это даже трудно теперь представить, какая там была красота до того, как склон застроили дачами. Скажи, Телелюев! А всего-то тридцать километров от Москвы. Всего меньше тридцати лет назад. И дело тут не только в разнообразии полевых цветов, трав, бабочек, мотыльков, шмелей, жуков, мух, пчел, полукомаров-полумушек с прозрачными крыльями, не в том, что склон совсем не затоптан, будто человеческая нога никогда не решалась сойти с тропинки, чтобы вторгнуться в эти дебри… Просто тут было какое-то неповторимое сочетание всего этого: распахнутого неба, серебрящихся под солнцем трав, колышущихся цветов, пахучей полыни, редких молодых сосенок на самом верху, сбегающей круто тропинки с просвечивающей из-под вытертой травы рыжеватой землей, густых и темных кружавчатых кустов внизу, обозначающих живое русло, а дальше, уже за рекой, виднелся свежий бархатистый лужок и сплошной низкорослый лиственный лес. Не перечесть было одних только зеленых тонов и оттенков — от бледно-салатовых до ярко-изумрудных, отдающих в синь. Но дело опять-таки не в этом, а в той переплетенности сложных впечатлений, которая просто не может не ошарашить любого, кто окажется здесь впервые, и даже во второй, третий, тысячный раз. Сам ты, когда попал сюда впервые, простоял, будто парализованный, не меньше часа, а потом, к собственному стыду, пустил слезу, как какой-нибудь сопляк, которому устроили «темную». И потом, когда приходил сюда один или приводил гостей, всегда испытывал такое сильное волнение, будто здесь, на этом склоне, должно было однажды произойти нечто необыкновенное, как если бы тебе здесь предстояло постичь главную истину жизни.

И не то чтобы ты был такой слабонервный хлюпик. Ты наблюдал ведь и за другими, и помнишь, как у Девушки Из Далекой Армении увлажнились глаза при виде всей этой первозданности. Улучив момент, она даже повернулась к тебе спиной, будто разглядывая прозрачную, как аквариум, березовую рощу или заболоченную излучину реки слева, а на самом деле, устыдившись своих слез, попыталась тайком осушить их. Раньше со словом «рай» ты связывал нечто искусственное, вырезанное из цветной бумаги или отлитое из мертвенно-бледного фарфора и потом раскрашенное, нечто сусально-кладбищенское, а теперь оно наполнилось для тебя жизнью и новым смыслом, потому что тот спуск к реке ты готов был назвать теперь именно этим словом.

И вот склон предстал перед вами. Индира шла впереди. Шла медленно, чуть откинувшись назад, чтобы не понесло под гору — и когда вы уже наполовину спустились, ты окликнул ее, решив, что девушка о чем-то задумалась и ничего не видит вокруг. Ты окликнул ее. Она оглянулась.

— Смотри, какая красота, — сказал ты.

Она глубоко вздохнула и раскинула руки в стороны, будто желая обнять все видимое пространство.

— Замечательно! Роскошно! Какой воздух!

Подмышки ее теперь были чисто выбриты, волосы от близости воды мелко завились, а раскрытые в полуулыбке губы пересохли, обнажив тусклую, серую, испорченную эмаль зубов. Ты попытался уловить в ее поведении хотя бы тень волнения, робости, смятения, но ничего такого заметить не смог. Индира радовалась солнцу, хорошей погоде, тому, что творилось в ее душе, и даже фонарики коротких рукавов подоткнула, чтобы открыть для загара еще большую поверхность тела.

От досады, на какой-то начавшей вдруг подниматься в груди волне бешенства, тебе захотелось схватить и уволочь ее в темный лес: как тот волк из той басни — того ягненка.

Сбежав в небольшую долину, тропинка начала петлять, выбирая места посуше, грунт попрочнее. Земля с вытоптанной до самых корней травой из рыжей и твердой постепенно превращалась в черную и рыхлую, похожую на жирную замазку. Трава становилась все более сочной, тяжелой, напитанной влагой и уже не шелестела на легком ветру, а чуть шевелилась, едва подрагивая своими острыми, как бритвы, краями. И лютики, и куриная слепота, и лиловые, словно ночные железнодорожные светофоры, низкорослые цветы обретали здесь какой-то сгущенный, мрачноватый колорит, и от этого делалось темно вокруг, хотя никаких деревьев поблизости не росло, и на очистившемся от кучевых облаков небе по-прежнему ярко светило солнце.

Река была неширокая, с медленным течением, и только в тех местах, где поваленное дерево или коряга преграждали ей путь, слышалось нетерпеливое журчание, бульканье, а в отдельных местах обветшавшее русло, как бы не выдержав напора, расступилось, образуя небольшие заводи. Вода там почти замирала, становилась зеркально гладкой, непроницаемо черной, как нефть, хотя и оставалась совершенно чистой — ничего не стоило убедиться в этом, зачерпнув пригоршней с низкого берега. В одном из таких бочагов купались на глубине, и закрутившаяся иной раз на одном месте травинка вызывала в душе ощущение жути. Водоворот не превышал размеров столовой тарелки, но конус воронки сходился, казалось, под столь малым углом, что невольно рождалась мысль о бездонной впадине, о гибельном низвержении в Мальстрем. Здесь водились пиявки, рыбу же никто не ловил, и никто, возможно, не знал, как называется эта река.

Уткнувшись в прибрежные ивы, настолько частые и глухие, что воды за ними не было видно, тропинка раздваивалась, и слева открывался тот самый облысевший, обрывистый бережок, напоминавший деревенскую ржаную лепешку, где купались и загорали, а справа, метрах в двадцати от развилки, имелось заменявшее мостик бревно, с незапамятных времен упирающееся своими концами в скользкие бугорки, будто наскоро слепленные из мокрой сажи. Кому впервые приходилось преодолевать это препятствие, поначалу терялись, робели, придумывая, как бы подступиться, тогда как уже привыкшие с ходу ступали на бревно с облезшей корой и, даже не балансируя руками, в три-четыре шага оказывались на другой стороне, не испытав при этом ни страха, ни душевного трепета.

На противоположном же берегу, стоило только вынырнуть из-под темной кровли склонившихся ив и низкорослых бородавчатых ясеней, снова пылало лето, звенели комары, мошки, пчелы, стрекозы, слепни и застывшие в неподвижном воздухе мухи с радужными, прозрачными, пронизанными тончайшей паутиной жилок, вибрирующими, точно пропеллер, размазанными в пространстве крыльями. И зябкая прохлада, исходившая от воды, уже вновь манила к себе, но вы уходили все дальше, по высокой траве, по зеленой лужайке, топча муравьев, букашек и божьих коровок.

Вы уходили все дальше — ты и Индира, — все дальше от того, что принято называть миром детства. Прошло всего несколько дней, недель, месяцев, когда, как будто все еще оставаясь на прежних своих позициях, в подмосковном достославном пункте В, вы на самом деле ушли уже бог знает куда. Все свершилось удивительно быстро, неожиданно и словно бы незаметно. Давно ли первый раз ты пошел в школу? Давно ли — в восьмой класс? И вот тебе уже кажется, что все прошлое, ушедшее, уходящее ты любишь слепой, фанатичной любовью, тогда как настоящее почти безразлично тебе.

Ну это уж слишком, Телелюев. Насчет настоящего, я имею в виду. Ты ведь с утра и до вечера попу от стула не отрывал, готовился в институт. То есть дух твой, хочу я сказать, был куда как крепок. Точно так же, как и твои убеждения, — пусть они были и не совсем твоими. Просто считалось общепринятым, что мальчик из интеллигентной семьи должен обязательно поступить в институт, неважно даже в какой. Единственное, что могло отвлечь, да и отвлекало время от времени от учебников, это Индирины письма с юга.

13.8.58

Милый Тиль!

У тебя что-нибудь случилось? Твое письмо такое грустное, или только кажется мне грустным оттого, что я здесь такая веселая. Знаешь, я просто страшно, дико веселая. Нет и следа моей прежней раздраженности и вечной взволнованности. О, какие у моря чудесные ночи! Ты себе не представляешь, как в такие вечера чудесно слушается Шопен. Воздух просто напитан элегией. Около моря есть очень красивый сад. Бесконечное великолепие! Это мое любимое место. Когда становится темно, там прекрасно!