В парализованном свете. 1979—1984

Когда по институту пронеслась весть о том, что Самсон Григорьевич освобожден от должности, многие бросились разыскивать Непышневского, чтобы искренне пожать его мужественную руку. Как-никак он был первым, кто восстал против тирании Самсона Григорьевича. Нашли его на обочине одной из асфальтированных дорожек. Он лежал на боку, отвернувшись, и вся поза его выражала крайнее недовольство. «Оставьте меня в покое, — как бы говорил старый теоретик. — Не преувеличивайте моих скромных заслуг».

На дверях административного корпуса, где вывешивали обычно всякие печальные сообщения и художественно оформленные поздравления отделам, победившим в различных соревнованиях, некролога не появилось. Связано это было как будто с тем, что штатный художник отдела информации, подчиняющийся непосредственно Вигену Германовичу Кирикиасу, был занят в это время какой-то срочной работой, которую дал ему только что вернувшийся из отпуска Виген Германович.

Как и в случае с Аскольдом Таганковым, смерть эта породила разноречивые толки, и кое-кто даже решил, что Непышневский ушел не из жизни, а только из института — на заслуженный отдых.

Став заведующим самого крупного в институте подразделения, Никодим Агрикалчевич Праведников быстро освоился, будто всю свою жизнь готовился занять этот пост. Своей ближайшей целью он поставил упорядочение деятельности вверенного ему коллектива и, в отличие от предыдущего заведующего, развалившего, как показала проверка, всю работу, не отсиживался, протирая, что называется, штаны и полируя деревянные морды львов на подлокотниках старинного резного кресла, но активно посещал отделы, лаборатории, дирекцию, мастерские, а также помещения общественных организаций. Однако если бы у кого-то возникло впечатление, что находящийся на отшибе кабинет с гобеленами, бронзовыми дверными ручками и латунными шпингалетами ему вовсе не нужен, то оно было бы глубоко ошибочным. Набегавшись за день, Никодим Агрикалчевич, будто на землю обетованную, ступал на ковровую дорожку бывшего дворцового флигеля по соседству с музеем, поднимался к себе, погружался в мягкое, обтянутое некогда кожей, а теперь серебряной парчой кресло и в окружении тканых изображений обнаженных пастушек, сцен охоты и всевозможных аллегорических сюжетов подписывал документы, принимал посетителей, делал необходимые телефонные звонки.

Когда Виген Германович, вернувшись из отпуска, пришел в этот кабинет, Никодим Агрикалчевич прежде всего поинтересовался, как обстоят в отделе информации дела с ответственной темой по усовершенствованию институциональных структур.

Виген Германович даже опешил. Его так и подмывало сказать: тема-то, Никодим Агрикалчевич, ваша, вами придумана, с вашей подачи открыта… Но в том-то и состояло своеобразие ситуации, что за эту тему Никодим Агрикалчевич более лично не отвечал.

— Предвижу трудности, — замялся Виген Германович.

— Да ты поручи ее Орленко. Он справится. Хотя нет… — Никодим Агрикалчевич легко дотронулся до столешницы, как это обычно делал бывший его начальник в минуты задумчивости. — Орленко я у тебя, пожалуй, заберу. Пора повышать парня.

— Надеюсь, — обиженно поджал губы Виген Германович, — вы не оставите без внимания…

Но надлежащего покорного выражения на лице ему, кажется, так и не удалось добиться.

— Тут, Виген Германович, важно не затянуть вопрос. Гляди! Спрошу по всей строгости…

Никодим Агрикалчевич погрозил пальцем, улыбнулся почти дружески и глянул вбок, мимо заведующего отделом информации — туда, где томная молодая нимфа осторожно входила в прошитую серебряной ниткой мутную воду. Виген Германович тяжело вздохнул, как-то вдруг усомнившись в надежности собственной памяти. Ведь если она ему не изменяла, это были собственные его слова.

— Кстати, что там творится у Сироты?

— Как будто новые вещества, с которыми они работают, опасны для здоровья.

— Кто это говорит?

Виген Германович не ответил.

— Какой же ты после этого отдел информации? — осуждающе покачал головой Никодим Агрикалчевич. — Давай-ка проработай как следует и доложи в срочном порядке. Хочу разобраться лично. Ведь основанием для постановки этой темы…

И тут Виген Германович, обладавший, как известно, поистине феноменальной памятью, вновь получил возможность убедиться в явном превосходстве памяти нового начальника.

— Помнишь материалы, которые мы когда-то готовили для химиков? — ударился в воспоминания Никодим Агрикалчевич. — Я еще интераптор велел заменить. Там было что-то такое… Ну про женщин… А потом… Да… Если разобраться, то наш отдел и отдел химиков… то есть ваш отдел и отдел химиков, — поправился Никодим Агрикалчевич, — то два этих отдела стали побратимами… И теперь, когда особенно остро ставится вопрос об интеграции… Необходимо перенять опыт…

Что оставалось бедному Вигену Германовичу? Узнавать, прорабатывать, докладывать. Уж он-то хорошо знал о тех глобальных переменах, которые время от времени сотрясают весь мир и любое научное учреждение как неотъемлемую его часть. Служебные перемещения, переводы с должности на должность, свежие веяния, новые неотложные задачи. Новое начальство дает новые указания, их нужно выполнять по-новому, и нет в том ничего обидного или унизительного.

Все-таки чем-то очень неприятна была Вигену Германовичу эта перестановка. И особенно — это первое поручение Никодима Агрикалчевича. Не тем даже, что бывший подчиненный стал твоим начальником. Нет, мелочное самолюбие тут ни при чем. Да приди к нему тот же Никодим Агрикалчевич или вызови к себе Владимир Васильевич посоветоваться — он бы, может, и сам с радостью помог. Но не пришли, воспользовались его отсутствием. К чему такая спешка? Некрасиво. Нехорошо…

В происходящих переменах Виген Германович ощутил неумолимо надвигающуюся опасность. Конечно, от того, закроют или не закроют кетеновую тематику, мир не перевернется, отдел информации не пострадает, но направленность работ Института химии безусловно как-то трансформируется. Общий дух переменится. Стиль. Атмосфера, что ли. Характер взаимодействий и взаимовлияний. Немного на одном, на другом, на третьем участке сдвинется, а там, глядишь, и кадры сменятся. Структура станет иной. Конъюнктура. Кого-то придется на пенсию спровадить, кого-то переместить. А ведь у людей — семьи. У людей — дети и внуки.

Разумеется, Институт химии останется Институтом химии и заниматься будет, скорее всего, химией. Но какой именно? — вот в чем вопрос. Химия — слишком общее понятие. Лекарства, яды, консерванты, стимуляторы, удобрения, возбудители, подавители — все химия.

Поскольку информация нужна любой химии, то и отдел информации, возглавляемый опытным руководителем, необходим, конечно, всякому институту. Однако информация информации рознь. Самсону Григорьевичу Белотелову, например, который прекрасно понимал нужды, задачи, права и обязанности отдела, требовалась одна информация. А бывшему контрольному редактору Никодиму Агрикалчевичу Праведникову, знавшему предмет, пожалуй, слишком детально, чтобы успешно осуществлять общее руководство, могла потребоваться иная. И если Самсон Григорьевич уделял вопросам информации должное внимание и многое получал от отдела, то как станет вести себя теперь Никодим Агрикалчевич?

Прежний руководитель считал, хотя и не афишировал это, что информация в некотором отношении важнее химии, ибо является более общей, универсальной, всеохватывающей дисциплиной. А где уверенность в том, что новый станет придерживаться той же разумной позиции? Чью сторону он примет: заместителя директора по науке Владимира Васильевича Крупнова, противника выделения отдела в самостоятельный институт, или Вигена Германовича Кирикиаса, в тайне души кровно заинтересованного в положительном решении этого вопроса?

Тут что-то судорожно закрутилось, замигало, защелкало в мозгу у Вигена Германовича, и когда внутреннее вычислительное устройство выдало результат, он почувствовал, что почва уходит из-под ног: смена руководства была произведена именно для того, чтобы навсегда похоронить идею создания нового института. И чреватую неприятностями тему, начатую по инициативе Никодима Агрикалчевича, словно бы кто-то коварно подстроил Вигену Германовичу — кто-то, заранее знающий ход последующих событий.

Виген Германович пошатнулся. Стрельнуло в груди, отдалось в руке. Будто заноза, засевшая в сердце Никодима Агрикалчевича во время одного из ночных дежурств в Машинном зале, переместилась теперь в сердце Вигена Германовича, и так нехорошо ему вдруг стало, что он как-то сразу понял давно понятное лечащему врачу: дни его сочтены.