В парализованном свете. 1979—1984

— П-платон…

— Как вы сказали?

Засветилось в глазах. Затеплилось. Но нет, так и не вспомнил.

— П-платон Ни…колаевич… Кхе!..

— Прекрасно. Замечательно. Просто великолепно. Да вы молодцом, Платон Николаевич. — Профессор Петросян исправляет что-то черными чернилами в своих бумагах. — Кажется, наши дела идут на поправку. Успехи очевидны. Они налицо. Мы уже можем разговаривать. Мы уже можем спорить. В таком случае давайте немного поговорим. Поговорим о вас, если не возражаете. Сколько вам лет?

— Шесть-де…ся…

— Профессия?

— Пи-пи…

— Так, понятно. А что именно вы пишете? Стихи? Статьи?..

И тотчас спохватывается. Вопрос поставлен некорректно. Вопрос поставлен бестактно. Вопрос поставлен непрофессионально.

Следствие непростительной ошибки сразу становится очевидным. Глаза больного стекленеют. Контакт потерян.

— Над чем работаете сейчас? — спешит исправить положение лечащий врач, обращая свое незнание — в заинтересованность, досадный промах — в нескромное любопытство.

Как следует из дальнейшего, он не только очень хорошо знаком с творчеством Платона Николаевича, но и, более того, Платон Николаевич — его любимый писатель. Если уж начистоту, то профессора просто смутила дерзость собственного вопроса, бесцеремонное вторжение в тайная тайн. Пусть уж Платон Николаевич его простит. Не устоял перед соблазном. С такими пациентами не часто приходится иметь дело. Беседовать. Делиться мыслями. Просто слушать. Общение с Платоном Николаевичем — большая радость и великая честь. В данном случае профессор ощущает себя не столько лечащим врачом, сколько рядовым читателем. Поклонником и почитателем творчества Платона Николаевича. Даже начинающим корреспондентом, берущим интервью у мировой знаменитости.

И в результате такого вот психологического, психопатетического поворота беседы затянувшиеся было изморозью голубые проталины глаз вновь оттаивают, обретают жизнь. Больной с трудом вытягивает непослушную руку из-под одеяла, дрожащие пальцы тянутся в сторону неположенного портфеля.

— Что там? — спрашивает Грант Мовсесович. — Новый роман?

Истощенная рука больного бессильно падает. Заросшая щетиной щека пульсирует, гортань выбулькивает:

— Не…закончен…

— Детектив? Любовная история? Что-нибудь современное? — игриво вопрошает профессор, внимательно следя за глазами больного.

Заклеившийся уголок вялого рта дергается, обнажаются белые вставные зубы.

— Кхе!..

«Неужели простудился?» — с тревогой спрашивает себя профессор.

— Надеюсь прочитать, когда выйдет…

«В палате холодно. Нужно поставить рефлектор. Вызвать парикмахера».

— Буду ждать с нетерпением…

«Только простуды ему не хватало».

— Когда надеетесь закончить?

В глазах больного появляется выражение скорби. В глазах больного появляется выражение безнадежности.

— Вам трудно пока сказать?

Чистую голубую воду снова затягивает корочкой льда.

— Почему?

Профессору необходимо получить ответ на этот поставленный им вопрос. Набор ситуаций так невелик и все они такие стандартные. Важно выявить стереотип. Роль психосоматики. Подобрать ключ. Найти путь, по которому предстоит эвакуировать больного из зоны глубокой депрессии. Потом уже можно рекомендовать физиотерапию. Потом можно назначить электросон, иглоукалывание, аутотренинг…

Профессор придвигает стул ближе.

— Что вам мешает?

И как о чем-то лично ему вполне понятном, очевидном:

— Неблагополучие в семье?

Полыньи продолжает затягивать. Мутнеет поверхность чистой воды. Профессор продолжает. Профессор спрашивает как о чем-то несущественном:

— Неприятности на работе?

Мелкие осколки льда, точно тина, колышутся в зрачках. Профессор вглядывается: глаза в глаза. Кашица из колотого льда едва шевелится. И наконец последний вопрос. Вопрос-предположение. До смешного нелепое. До нелепости невозможное.

— Неужели творческий застой?

Там все замерзло. Впору пешней разбивать лед. Профессор теребит безжизненную кисть, пытается нащупать пульс, двумя пальцами раздвигает веки, тотчас отпускает, давит на красную кнопку звонка в изголовье.

Дверь открывается. Сестра на пороге.

— Камфору. Быстро! — распоряжается профессор.

9

Электричка гудит долго и заунывно. Гудок разносится по округе, низко стелется по заснеженной, кое-где голо чернеющей, бесприютной земле, застревает в кружеве давно облетевших берез, оседает в редком ельнике, частом кустарнике, заставляет мелко дрожать сухие, торчащие из-под мокрого снега былинки, растворяется в пасмурном небе, набрякшем изморосью. Мелькают платформы, поселки, станции. В окне, как в мутном зеркале, отражается освещенное нутро вагона, редкие далекие огни медленно плывут по стеклу, пересекают полупрозрачные скамейки, головы и туловища пассажиров. Отвернувшись к окну, Тоник глядит сквозь них, в сомнамбулическом сосредоточенье покусывает, посасывает свой тощий ус. Он думает, размышляет, сопоставляет, анализирует, мечтает, прогнозирует. И все о женщинах, как всегда.

Липнут они к нему, вот в чем дело. Влюбляются с первого взгляда, но только Тоник не слишком-то доверяет им. Все обманщицы — это у них в крови. Потому не женится. На хрен нужно! Может, и существует девушка, преданная навсегда, но Тоник такую пока не нашел. Такую он только ищет, а так знакомится с разными. В последнее время встречался с тремя, хотя бывало зараз и больше. Совсем недавно уехала Ирэн, переводчица из Будапешта. Уж так обхаживала Тоника! Между прочим, даже к себе приглашала — туда, за рубеж. С ума, можно сказать, по нему сходила. Тоник обещал приехать. А что? Запросто!.. Потом эта сестра из больницы. Лисичка-сестричка. Тоже, вообще-то, вполне приличный кадр. И еще одна — старая привязанность.

Да, женщин тянет к Тонику. Вон, вся его записная книжка исписана их телефонами, адресами и даже кратким описанием внешности, чтобы не перепутать. Тут и блондинки, и брюнетки, и шатенок навалом. И до 23-х. И сильно после. Разного роста, комплекции. Есть среди них самостоятельные женщины, есть симпатичные, миловидные, с характером и без, и всем им нужен настоящий мужчина, а Тоник умеет красиво ухаживать. Он добрый, ласковый, умный, сильный, мужественный и галантный кавалер. Все его женщины на разные голоса твердят об этом. Тоник изучил их вдоль и поперек, все узнал об их коварных повадках, вредных привычках, кровососущих, хватательных и захватнических рефлексах. И все-таки Тоник жалеет женщин. Всем своим подругам он дарит обычно одинаковые духи, чтобы не только от них, но и от него всегда пахло одинаково. Одинаковые духи женщинам стали своего рода маленькой военной хитростью Тоника, позволяющей избежать лишних осложнений, выяснений, сцен ревности и слезных упреков.

Было время, когда Тоник пытался выяснить, не имелось ли у него в роду мусульман, однако по-серьезному изучить этот вопрос не удалось. Тогда он стал грешить на татаро-монгольское иго. Несколько месяцев кряду вглядывался в разные зеркала, но ничего монгольского в своей внешности так и не обнаружил. Тем не менее полигамное существование Тоника и впрямь как бы не им определялось, не от него зависело. Так уж все складывалось у него — само собой.

Когда Тоника спрашивают о родителях, он неопределенно машет рукой: мол, далеко они, отсюда не видно. Может, умерли. Не исключено, что и живы. Тоник давно уже в них не нуждается. Рано стал самостоятельным. Дедушек и бабушек не помнит, даже имен их не знает. В паспорте сказано, что родился в Астрахани. Все небось оттуда и идет — в смысле контакта с женщинами — из Астраханского ханства. Какой-либо определенной жизненной программы у Тоника нет. Планы его меняются непредсказуемо, как и настроение. Себя Тоник считает плейбоем, ищущим счастливую звезду на усеянном звездами небосклоне столичной жизни. От него всегда пахнет хорошей парфюмерией и немного — конем. Надо думать, из-за бурной молодости. Или же благодаря породе.