В паутине

Нэн подумала о последнем. Но миссис Альфеус страстно прошептала ей в шею:

«Иди, дорогая, иди и сделай все, что она сказала, или… или…»

«Или у тебя не будет шансов получить кувшин», – хихикнула тетя Бекки, которая в свои восемьдесят пять сохранила такой слух, что могла услышать, как растет трава.

Нэн пошла с обиженно-надменным видом, готовая свести с кем-нибудь счеты за унижение сварливой старой деспотшей. Как раз в этот момент в комнату вошла Гей Пенхаллоу, в желтом платье, сотканном, казалось, из солнечного света, отчего у Нэн возникла мысль заполучить Ноэля Гибсона. Слишком несправедливо, что именно Гей стала свидетелем ее конфуза.

«Зеленоглазые девушки вносят смуту», – заметил дядя Пиппин.

«Думаю, что она – пожиратель мужчин», – согласился Стэнтон Гранди.

Гей Пенхаллоу, изящная цветущая девушка, которую лишь семейная библия знала, как Габриэль Александрину, пожала руку тете Бекки, но не наклонилась, чтобы поцеловать ее, как та ожидала.

«Эй, эй, что случилось? – возмутилась тетя Бекки. – Тебя поцеловал какой-то мальчик? И ты не хочешь испортить его аромат, а?»

Гей ускользнула в уголок и села. Это было правдой. Но как тетя Бекки узнала? Ноэль поцеловал ее вчера вечером – первый поцелуй за все ее восемнадцать лет – Нэн осмеяла бы ее за такое! Прелестный мимолетный поцелуй под золотой июньской луной. Гей чувствовала, что не может никого целовать после этого, особенно ужасную старую тетю Бекки. Какая разница, что произойдет с ее старым кувшином? Какое значение имел весь этот огромный прекрасный мир в сравнении с тем, что Ноэль любит ее, а она любит его?

Но с появлением Гей что-то вошло в людную комнату – что-то подобное внезапному быстрому ветерку в душный день, что-то неописуемо прелестное и неуловимое, как аромат лесного цветка, что-то от юности, любви и надежды. Все вдруг необъяснимо почувствовали себя счастливее, щедрее, отважнее. Вытянутое лицо Стэнтона Гранди, казалось, стало менее угрюмым, а дядя Пиппин вдруг подумал, что Гранди, как ни говори, вне всяких сомнений когда-то женился на одной из Дарков и поэтому имеет право находиться здесь. Миллер Дарк решил, что все-таки начнет писать свою историю на следующей неделе, Маргарет вдохновилась на новое стихотворение, Пенни Дарк отметил, что ему только пятьдесят два, а Уильям И. забыл, что у него есть лысина. Кертис Дарк, имевший репутацию неизлечимо дурного мужа, подумал, что новая шляпка очень идет его жене, и стоит сказать ей об этом по пути домой. Даже тетя Бекки стала чуть менее бесчеловечной и – хоть у нее имелось еще несколько зарядов в патронташе, и ее угнетала мысль, что она упускает удовольствие выстрелить ими – позволила остальным гостям сесть на свои места, не будучи униженными или уколотыми, разве что спросила старого кузена Скилли Пенхаллоу, как поживает его брат Ангус. Все собрание рассмеялось, а кузен Скилли улыбнулся. Тетя Бекки не смогла уколоть его. Он знал, что весь клан цитирует его перевертыши, а этот, касающийся его брата Ангуса, уже тридцать лет как покойного, всегда вызывал смех. В то ветреное утро, много лет назад, когда мельничная плотина Ангуса Пенхаллоу была снесена мартовским наводнением, к взволнованному Скилли пришел священник, и тот встретил его словами.

«Сегодня мы все расстроены, мистер Макферсон… будьте любезны простить нас… моего чертового братца Ангуса смыло ночью».

«Итак, думаю, наконец-то все собрались, – сказала тетя Бекки, – по крайней мере, все, кого я ждала, и те, кого не ждала. Не вижу Питера Пенхаллоу и Лунного Человека, но, полагаю, от них вряд ли можно ожидать разумных поступков».

«Питер здесь, – запротестовала его сестра Нэнси Дарк. – Он на веранде. Вы же знаете, Питер ненавидит сидеть в битком набитых комнатах. Он привык к… к…»

«Огромным пространствам мира Божьего», – пробормотала тетя Бекки.

«Да, это так… это то, что я имела в виду… что я хотела сказать. Питер так же беспокоится о вас, как любой из нас, дорогая тетя».

«Осмелюсь заметить, что это многое значит. Или о кувшине».

«Нет, Питер совсем не думает о кувшине», – сказала Нэнси Дарк, радуясь, что наконец-то нашла твердую почву под ногами.

«Лунный Человек тоже здесь, – добавил Уильям И. – Я вижу его, сидящего на ступенях веранды. Его не было несколько недель, но сегодня он вернулся. Удивительно, как ему всегда удается пронюхать, что где происходит».

«Он вернулся вчера вечером. Я слышал, как он ночью выл на луну из своей лачуги, – пророкотал Утопленник Джон. – Его следует запереть. Позор для всей семьи, как он живет, болтаясь босиком и в лохмотьях по всему острову, словно у него нет никого, кто бы мог позаботиться о нем. Мне плевать, что он недостаточно сумасшедший для бедлама. Следует принять какие-то меры».

Тетя Бекки вернула снаряд.

«Как и к большинству из вас. Оставь Освальда Дарка в покое. Он совершенно счастлив в лунные ночи, а признайтесь-ка, кто из нас может сказать то же самое о себе. Если мы бываем пару часов счастливы под луной, это большее, что боги могут сделать для нас. Освальду повезло. Амброзин, вот ключ от моего медного сундука. Поднимись на мансарду и принеси кувшин Гарриет Дарк».

3

Пока Амброзин Уинкворт ходит за кувшином, а семейное собрание молчит, возбужденно погрузившись в ожидание, давайте посмотрим на них внимательней, отчасти глазами тети Бекки, а отчасти своими собственными, и получше познакомимся с ними, особенно с теми, на чьи жизни кувшин так или иначе оказал влияние и изменил их.

Здесь собрались очень разные люди, каждый со своей семейной и личной тайной, с публичной жизнью, о которой известно почти все; с внутренней, о которой неизвестно ничего, даже тощей, поджарой Мерси Пенхаллоу, чьи худоба и поджарость приписывались ее хроническому любопытству касательно всех и каждого – оно не давало ей покоя ни днем ни ночью. Большинство из них казалось скучными уравновешенными людьми, и таковыми они и являлись, но у некоторых случались в жизни яркие приключения. Некоторые были очень красивы, другие – забавны, некоторые – умны, другие – посредственны, одни из них – счастливы, другие – нет, одних любили все, других – никто. Одни достигли всего, чего хотели, и им нечего было более ждать от жизни, другие все еще искали приключений и хотели осуществления давних взлелеянных, неудовлетворенных тайных желаний.

Например, Маргарет Пенхаллоу, мечтательная, поэтичная Маргарет Пенхаллоу, которая была семейной портнихой и жила у своего брата, Дензила Пенхаллоу, в Серебряной Бухте. Ее всегда загружали работой, относились с пренебрежением и помыкали. Она провела жизнь, создавая красивую одежду для других, а сама никогда не имела таковой. Но она как художник гордилась своими творениями и, когда симпатичная девушка вплывала в церковь в платье ее работы, изнуренная душа Маргарет расцветала, преображаясь. И она, отчасти, сотворила эту красоту. Частица этой красоты принадлежала ей, «старой Маргарет Пенхаллоу».

Маргарет преклонялась перед красотой, которой было слишком мало в ее жизни. Сама она не была красива, если не считать огромных, удивительно сияющих глаз и изящных рук – прекрасных рук, словно со старинного портрета. В ней была некая привлекательность, независимая от возраста и не покинувшая ее с годами. Стэнтон Гранди, глядя на нее, подумал, что она самая изысканная женщина своего возраста из всех присутствующих и что, если бы он искал себе вторую жену – каковую он, к счастью, не искал – то выбрал бы ее. Маргарет была бы немного взволнована, знай она, что его мысли заходят так далеко. Правда состояла в том, что Маргарет скорее бы умерла любой ужасной смертью, какую можно было придумать, чем созналась бы, что хочет выйти замуж. Если вы замужем, вы что-то значите. Если нет – вы никто. Во всяком случае, в клане Дарков и Пенхаллоу.

Она мечтала о собственном красивом домике и хотела усыновить ребенка. Она ясно представляла какого ребенка – с золотистыми волосами и большими голубыми глазами, ямочками, складочками и чудесными пухлыми коленками. И сладкими поцелуями на ночь. Маргарет вся таяла от мыслей о нем. Ее не занимала орава юных демонов, которых Дензил именовал семьей. Это были наглые и неприятные дети, издевавшиеся над нею. Вся ее любовь сконцентрировалась на воображаемом ребенке и маленьком домике – хотя, последний, по правде говоря, был менее воображаем, чем ребенок. У нее не было надежды иметь свой собственный дом, но, если бы она вышла замуж, то, наверное, смогла бы усыновить дитя.

А еще Маргарет мечтала получить кувшин Дарков. Она хотела этого ради далекой незнакомой Гарриет Дарк, к которой всегда питала странное чувство – зависть, смешанную с жалостью. Гарриет Дарк была любима, чему кувшин являлся зримым и осязаемым доказательством, пережив эту любовь на сотню лет. Что, если бы и ее возлюбленный утонул! По крайней мере, у нее был бы возлюбленный.

Кроме того, кувшин придал бы ей самой некую значимость. Она никогда ничего не значила. Она была просто «старой Маргарет Пенхаллоу», позади которой пятьдесят лет скуки и унижений и ничего, кроме скуки и унижений, впереди. Почему бы ей не претендовать на кувшин? Пусть она и Пенхаллоу, но ее мать была Дарк. Конечно, тетя Бекки не любит ее, но разве она кого-то любит? Маргарет думала, что должна получить этот кувшин, должна его иметь. Она вдруг почувствовала ненависть ко всем соискателям, присутствующим в комнате. Если ей достанется кувшин, она сможет убедить миссис Дензил выделить ей комнату в обмен на разрешение поставить кувшин на каминную полку в гостиной. Своя комната! Это звучало заоблачно. У нее никогда не будет своего собственного домика мечты и голубоглазого золотоволосого дитя, но она могла бы иметь свою комнату – комнату, куда не войдут Глэдис Пенхаллоу и ее визгливые подружки, девицы, считающие, что основное удовольствие от наличия ухажера – рассказывать всему свету о том, что он сделал или сказал; девицы, из-за которых она чувствовала себя старой, глупой и одинокой. Маргарет вздохнула и взглянула на букет лиловых и желтых ирисов, что принесла миссис Уильям И. для тети Бекки, никогда не любившей цветы. Если их тонкая экзотичная красота ничего не значила для тети Бекки, она не была потеряна для Маргарет. Она была счастлива, пока смотрела на них. В саду «ее» дома лиловые ирисы цвели свободно и повсюду.