В Питер вернутся не все
Шрифт:
Пауза, умело, в мхатовском духе, сделанная журналистом, еще больше накалила атмосферу среди слушателей.
И он продолжил, для внушительности подчеркнув предыдущее слово:
– «...ЗАВЕЩАЮ моей дочери (еще одна пауза) Мировой Марьяне Вадимовне».
Прочитанное, казалось, не сразу дошло до присутствующих. Они сидели, как оглушенные.
Первым вскричал Старообрядцев:
– Вот это да! – И обратился к девушке: – Так ты его дочь? О, нагулял! А я-то думал, ты его очередная...
Кряжин отозвался нервным хохотом:
– Подумать только! Доченька! Ой, ржу, не могу...
Сама Марьяна вскрикнула и закрыла лицо руками.
– Боже! Он сделал это! А я... – И девушка осеклась.
Казалось, она на секунду обезумела. На глазах выступили слезы, а на устах в то же самое время блуждала странная улыбка.
Однако не стала молчать актриса Царева. Она гневно вскочила со своего места и обрушилась на девушку:
– Ты... – в сердцах, не находя и не подбирая слов, закричала она. – Ты шлюха! Дешевка! Гадина! Тварь! – И совсем уж запредельным голосом завопила: – Я знаю, это ты... Ты убила его!
Однако не растерялся и лейтенант. Денис вскочил со своего места и гаркнул:
– А ну молчать! Ну-ка, сидеть! Я сказал... все – сели!
Инстинктивно повинуясь его рыку, Эльмира Мироновна опустилась на диван.
– Слушайте сюда! – еще раз гаркнул лейтенант. – Сидеть и слушать! Чтение завещания не закончено!
«Браво, Денис! – мысленно зааплодировал ему Дима. – Классно сымпровизировал!»
От рыка Евграфова замолчали даже статисты – Старообрядцев, Кряжин, Наташа, которые (как и положено массовке) сидели молча, но исполненные удивления, зависти и восхищения к артистам, оказавшимся в главных ролях.
Когда тишина оказалась восстановлена, внимание снова обратилось к репортеру. Он по-прежнему стоял в дверях, как на авансцене, невозмутимый, с разверстой папкой в руках. Полуянов продолжил.
– Однако в завещании господина Прокопенко имеется весьма важное, особенно в создавшихся обстоятельствах, продолжение. Итак, зачитываю. – Дима откашлялся: – «В том случае, если будет неопровержимо установлено, что моя смерть произошла вследствие УБИЙСТВА, – это слово Полуянов выделил голосом, – причем не имеет значения, каким образом оно произойдет и будет ли установлен фактический виновник преступления, все вышеперечисленное недвижимое и иное имущество я ЗАВЕЩАЮ... – Журналист снова сделал паузу («люфтик», как говорят актеры) и, наконец, обрушил на свой «малый зал» имя: – Царевой Эльмире Мироновне».
И тут разразилась настоящая буря.
Царева, закинув голову, громко захохотала.
А Марьяна, еще три минуты назад торжествовавшая, теперь не смогла скрыть гнева.
– Что?! – заорала она, вскочив, и бросилась в сторону Димы. Девушка задыхалась. Ее лицо было искажено. – Что ты несешь?!
Полуянов аж отпрянул от разъяренной фурии, а та – сказалась все-таки актерская природа! – поворотилась к аудитории, пусть немногочисленной, и прокричала:
– Что отец наделал?! – И еще один вскрик, тоном выше: – Что?!
Затем голос девушки упал, и она растерянно и потрясенно прошептала:
– Значит, все напрасно?
А потом, вдруг поняв, что она перед всеми выдала себя, Марьяна развернулась и опять оказалась лицом к лицу с Димой, стоявшим в проходе. С искаженными чертами вскрикнула: «Уйди, сволочь!» – и неожиданно ударила его крепким, сильным кулачком в живот. Внезапный и весьма болезненный удар пришелся парню в печень, он отшатнулся и даже выронил из рук милицейскую папку. Папка шваркнулась на пол, рассыпав по купе разномастные
листочки – среди которых, разумеется, не было и быть не могло никакой копии никакого завещания. А Марьяна, грубо и сильно оттолкнув журналиста, выскочила из купе наружу.Она побежала по коридору, и Полуянов, придя в себя, кинулся за ней.
Репортер настиг девушку в тамбуре. Та в растерянности остановилась, казалось, не зная, что делать дальше. Да и какой мог быть у нее выбор? Дмитрий схватил ее за руку. «Пусти!» – прошипела Марьяна и вырвалась.
– Зачем ты это сделала?! – с тоской и укором воскликнул журналист, и оба они понимали, что он имел в виду под словом «это».
– Ты... ты все равно не поймешь! – с аффектацией воскликнула актриса.
Глава девятая
А поезд уже шел по Москве. Точнее – плелся, как всегда плетутся дальние поезда в преддверии столичного перрона: словно потрясенные величием Третьего Рима. Будто давая путешествующим последнюю передышку перед сутолкой Белокаменной.
Треугольным ключом – его он стащил у проводницы перед тем, как отправился сговариваться с лейтенантом о «завещании», – Полуянов отомкнул внешнюю дверь вагона. Свежий воздух начала лета, вкусный даже в гигантском городе, ворвался в тамбур.
Перекрывая стук колес, ставший намного слышнее, Дима крикнул Марьяне: – Прыгай!
Она испуганно отшатнулась. Ее лицо побледнело.
– Дура! – отчаянно возвопил журналист. – Прыгай! Скрывайся! Я помогу тебе!
– Нет, нет, – прошептала девушка.
– Да не бойся ты! Скорость маленькая, не убьешься.
– Нет, – снова проговорила та с печальной решимостью. А потом, немного артистически рисуясь, но тихим и твердым голосом добавила: – Я виновата и понесу наказание.
И тут в тамбур вошел лейтенант – хоть и молоденький, но уже с оттенком самодовольства и величественности. Удивленно поднял брови при виде распахнутой двери, у которой стояли Дима и Марьяна, и воскликнул с оттенком угрозы:
– Эт-та что еще такое?!
А потом подступил к девушке с наручниками и сухим, но слегка вроде бы извиняющимся голосом проговорил:
– Прошу вас, сударыня. Вы задержаны.
Я по натуре не жертва. Совсем не жертва.
Я абсолютно не такая, как моя мать.
Вот она – жертва конкретная. Страдание у нее в крови.
С самого моего рождения. Или с самого ее рождения.
У мутер – натуральная постоянно действующая депрессуха. Может, послеродовая (но которая длится всю жизнь). А может, она – из породы мазохисток. И просто любит страдать. Упивается своими несчастьями.
Хотя что уж такого ужасного, если разобраться, с нею произошло? Ну соблазнил ее в двадцатилетнем возрасте заезжий столичный богатый хлыщ. И что? Сама виновата. Как известно, сучка не захочет – кобелек не вскочит. Грубо, но точно (как большинство народных наблюдений).
Кстати, не первый мужик он у нее был. И даже не второй. И, конечно, не последний. И каждый из них (как маман мне потом в минуты откровенности – обычно алкогольной – рассказывала) над ней издевался. Слава богу, глумились над ней в моральном смысле (хотя один мой очередной «папаша» и побивал). Вечно ее насиловали (и не всегда в переносном смысле), унижали, третировали и, наконец, бросали. По-моему, ни одного мужика она сама толком на три веселых буквы не послала.