В пламени синем

Люди, кому впервой доводилось – уж каждый сам решал, к счастью или к кручине – повидать явление, сначала, все, как один, дивились чёрному, как адская сажа, жеребцу, заворожённо смотрели, как тот играет гривой, на песке вычерчивает угольным копытом замысловатые фигуры, в которых многим чудились то символы новой и старой власти, то кресты, то рогатые черепа и птичья лапа, то как будто какая-то фамилия.

На смену любованию приходил, разумеется, страх, как только народ улавливал взаимосвязь между появлением странного животного и неминучей смертью тех болезных, по чью душу этот нечистый наведывался. Когда покойника приходили забирать – родня или товарищи из сельсовета, или кто из армейских – конь ржал, скаля напоказ сахарные зубы, морду делал такую, будто ему было весело преграждать всякому прохожему дорогу к анатомке и норовил куснуть человека за плечо или даже пожевать ухо, если попадалось у кого дюже оттопыренное. Изредка точно так же бесстыдная скотина пыталась поступать и с мертвецами, порой хватая труп за нос или за ноги и разве что не вытаскивая из открытого гроба, ввергая живых в ошеломление и ужас.

Но когда домашние, забрав своего усопшего, увозили тело на бычьей упряжке или на себе волоком, предавали его земле – видение, призрак, упырь или как там ещё стали называть эту демоническую лошадь в городе, исчезал бесследно вместе со всей своей колдовской грамотой, которой оставался вплоть до похорон расчерчен песок.

Шестнадцатилетний плотницких и столярных дел мастер Тихон из посёлка Дальняя Круча, вытянутого ниткой домишек вдоль самого обрыва на высоком берегу, прибыл на больницу пешком по печальному делу – измерять умирающего для того, чтобы потом справить правильный нужный гроб. Умирающий в этот раз был из важных и, как сказали, дюже грузен телом – чай, новая власть! Целый помощник зампредседателя губернского ЧК. И, наслышанный о всяких скорых судах и жестокостях, творимых этим двубуквенным властным органом, Тихон одинаково боялся и идти, и не идти.

"А пойдёшь – да вдруг что не так? Ладно, ежели потом усохнет, а если распухнет? Не поместится в домовину? Хотя куда уж пухнуть-то… А вдруг этот "чека" ещё слишком живой да рассердится? Не дастся мерить? А ежели поправится – так и вовсе потом головы не сносить.

– Тихон! – гаркнет, – Судом революционного трибунала за то, что пытался высокое начальство живьём загнать в гроб.... приговариваешься к расстрелу… Бах-бах.

А не ходить – ещё хуже. Саботаж, скажут. И одно… бах… к расстрелу. Лучше всё-таки пойти. Главное, чтоб не было там этого чертячего коня, о котором уже весь город судачит. Чуть ли он головы людям не откусывает, а покойников подчистую сжирает, сатана гривастая…

Поразмыслив, Тихон всё-таки отправился снимать с чекиста мерку. Да вот незадача – переходя овраг, наткнулся на солдата. Ободранный солдат, заросший весь, самокрутку цедит – шинелька в дырах, а табачок, видать, хорош, крепок, дым то ли вишней пахнет, то ли серой. Служивый Тихону странным показался – сказывал, что возвращается домой ещё с немецкого фронту, да никак добраться не может. Вроде как крутит его анчутка, до родимой избы добраться не даёт.

– Служивый, – Тихон говорит, – А отсыпь-ка табачку, уж больно он у тебя душист.

– Не могу, – отвечает солдат, – нету больше, из последнего скрутил. На вот, от цигарки курни.

Присосался плотник к жёваному краю, втянул дым, да как поперхнётся! Словно свинец расплавленный в горло залили.

– Что это, – кашляет, – у тебя за табак такой? Пахнет сладко, а вдохнёшь – сера адская.

– А оно и в жизни часто так, – солдат смеётся, – не всё, что сладко, душе на пользу…

Хохочет, а сквозь смех как будто ржанье конское слышно.

Побалакали ещё чуток с солдатом о том, о сём, да вдруг Тихон видит, что у собеседника из под шинелки хвост торчит чёрный, по земле метлой стелется. Бес, не иначе!

Конец ознакомительного фрагмента.