В плену королевских пристрастий
Шрифт:
— Мое, — кивнул он, — но я его для тебя оставил. Возьми его, пожалуйста.
— Вы думали, я могу украсть?
— Почему украсть? Что ты? Господь с тобой! — отец Стефан испуганно взмахнул руками, — Ты ведь поняла, что для тебя оно лежит… не бывает там никто кроме тебя… Я боялся не возьмешь ты, если я тебе сам предложу, а так: ты нашла.
— Если нашла, значит, кто-то потерял… и находку надо вернуть, — девочка раздраженно хмыкнула и добавила, — Хотели угостить, так и скажите, а подбрасывать мне не надо ничего.
— Извини, если опять тебя обидел… Возьми его, ради
— Меня Алиной зовут, — тихо проговорила она, — не надо меня девочкой называть. Так всегда он обо мне говорил… не надо.
— Хорошо, Алина. Я, как хочешь, так и буду тебя называть, — кивнул отец Стефан и осторожно спросил, — а «он», это кто?
Алина сразу помрачнела и едва слышно произнесла, — Герцог Тодд, — потом немного помолчала и добавила, — И, пожалуйста, не спрашивайте меня больше о нем.
— Конечно, Алина. Ничего я о нем тебя не буду спрашивать… Ты самое главное яблочко только скушай, прошу тебя.
— Хорошо, скушаю, — она кивнула и с хрустом укусила яблоко.
Отец Стефан с удовольствием наблюдал за ней.
Доев яблоко, она улыбнулась ему, — Благодарю. Очень вкусно.
— На здоровье, Алина. Только это я тебя должен благодарить. Ты даже не представляешь, как ты меня порадовала…
— Тем, что съела яблоко? — ее большие синие глаза удивленно распахнулись.
— И тем, что яблоко съела, и тем, что улыбаешься. Это так приятно: видеть твою улыбку.
— Мне отец-настоятель тоже всегда так говорит, — Алина вновь улыбнулась, — Вы, кстати, не сказали, как Вас зовут.
— Отцом Стефаном, монахи величают, но ты можешь звать, как хочешь. Хоть сторожем, хоть ключником, хоть привратником, хоть дедушкой. Я на все откликаюсь. Меня паломники, как только не называют, так что я привык.
— Мне нравится: отец Стефан, — словно пробуя имя на вкус, проговорила Алина и повторила, — отец Стефан. Я так тоже буду Вас звать, у Вас очень красивое имя. Я пойду, ладно?
— Конечно, иди. Храни тебя Господь.
Алина еще раз улыбнулась и убежала.
Как только она ушла к отцу Стефану подошла сестра Серафима:
— Никак совсем простила тебя девочка наша, батюшка? — улыбнулась она.
— Простила… ангельское у нее сердечко видать, — улыбнулся отец Стефан, — только девочкой ее не кличь. Не по душе ей это.
— Неужто? — удивилась сестра Серафима, — а я, грешная, ее часто так называю… Благодарствую, что сказал… Интересно только почему, слово-то неплохое и необидное вроде…
— Герцог ее так какой-то называл… Я, правда, не понял, какой, но посмурнела она, как только его вспомнила, словно туча грозовая… и просила не спрашивать ничего о нем. Бог с ним, с герцогом, видно, не по душе он просто ей.
— Никак об отце, говорила, — сестра Серафима испуганно прижала руки ко рту, — ни за что не буду ее теперь так называть, голубушку мою… Ведь коли так ее этот ирод называл, прости Господи душу мою грешную, но другого слова и подобрать не могу, то ясно, что ей больно это слышать.
— С чего ты так об отце-то ее? — удивленно спросил отец
Стефан.— Да что тебе говорить, — сестра Серафима махнула рукой, — ты ж не видел ее, как только привезли ее сюда.
— Почему не видел? Видел. Ее слуга какой-то на руках в монастырь принес, всю в мехах укутанную. Я так понял, болела она тогда.
— Как же болела… — сестра Серафима сердито поджала губы, — Хоть и не велел мне отец-настоятель языком трепать, а скажу… Места живого на ней не было, все ребра переломаны, ей дышать и то больно было… Как отцу-настоятелю выходить ее удалось до сих пор диву даюсь… ведь она ко всему прочему-то и сама жить не хотела. Я ее даже поесть, и то заставить не могла. Лишь отцу-настоятелю удавалось… И только-только он ее на ноги-то поставил, тут ты ее, батюшка, наказать решил…
— Ой, Серафима и не поминай, — отец Стефан тяжело вздохнул, на глазах его выступили слезы, — в жизни не прощу себе того… хуже ирода любого поступил… право, хуже. Ох, грехи мои тяжкие…
— Ладно, не кори уж себя так… Сделанного все равно не воротишь. Хотя я ведь если честно, грешна перед тобой… Осуждала тебя, ой осуждала… хоть и видела как ты сам каешься, а все равно серчала на тебя. Девочка ведь и букашки не обидит, молчала вот только… но и худого в том не было… Чем прогневать тебя так могла до сих пор ума не приложу… Да даже если и виновата перед тобой была, сказал бы отцу-настоятелю, он бы нашел, как наказать ее, избивать-то так зачем? К тому же палкой… Бес на тебя какой напал что ль? Ведь сколько тебя знаю, батюшка, ты и сам мухи никогда не обидел…
— Ни в чем она не виновата передо мной была, и беса никакого не было. Гордыня это моя, да уверенность, что в душах людских могу разбираться. Поспорил я с ней, что боли и смерти она испугается и доказать ей то решил, вот и додаказывался… чуть в могилу ребенка не свел.
— Да как же ты мог? — в ужасе всплеснула руками та.
— Сам себе столько раз этот вопрос задавал… ты не поверишь… Так что безвинно я ее избил… поэтому выходит, что и отца ее во много раз хуже… Тот-то за что ее так, не знаешь?
— Знаю, как не знать-то… Тоже не за что. На глаза она ему попалась, а он видеть ее не хотел, считал, что жена его родами из-за нее умерла… Слуга, что привез ее, пока отец-настоятель ушел читать его письмо, так и сказал, что они мол семь лет от него прятали девочку, а потом не уследили… И еще добавил, чтобы упросила я отца-настоятеля обязательно взять ее, иначе убьет герцог ее наверняка…
— Бедная дитятко… если бы я только знал… Господи, да покарай же ты меня, дурака самоуверенного! И как же я мог?
— Ладно тебе так убиваться-то, батюшка. Ведь простила тебя она. Вон даже улыбалась тебе сегодня. Так что ты вместо того, чтоб кары себе на голову призывать, лучше лишний раз ее приголубь, да пожалей…
— И то дело говоришь, Серафима. Завтра же попрошу паломников, пусть в следующий раз принесут что-нибудь ей. А я крестики им резные подарю, помолюсь за них, да Господа попрошу, чтоб нужды их побыстрее исполнились. Может, позволит Господь хоть так ее порадовать и хоть немного грех свой перед ней искупить.