В погоне за дофамином

То же самое и с детьми. Несомненно заботясь о них, она не забывает и детей сделать виноватыми, потому что виноватые, они не опасны ей. Виноватые не смогут ее критиковать и развенчать перед мужем, у которого она отнимает карьеру, будущее, возможность прожить более-менее достойную жизнь. Она торопит его, упрекает. Он постоянно чувствует вину, ошибается и снова чувствует вину. Потому что он тоже травмирован, он влюблен в эту манипуляторшу, которая больше всего боится, что они все вместе – дети и муж – соберутся вместе и покажут ей то, что она есть на самом деле – маленькая девочка, которая хочет крикнуть миру: «Я вас всех ненавижу!»

И у нее есть повод ненавидеть. Ее святость ловушка. Она бы хотела быть страстной, чувственной, ошибаться, взлетать. Но все, что она может позволить себе – приносить себя в жертву своей надуманной идеальности, чтобы оттуда, с высоты святости, наносить травмы близким. Потому что это позволяет ей держать все под контролем. А контроль – это ее единственное спасение в мире, который враждебен.

Она может любить растения, насекомых, стихи, музыку, но только в тех пределах, где нет опасности ее памятнику, который она создала такими усилиями из своей внутренней девочки.

А теперь конкретно – в чем опасность?

1. Сознательно или подсознательно мать-нарцисс постарается убить будущее своих детей.

Она будет вкладываться в их образование, чтобы они не смогли ее упрекнуть, но как только они захотят извлечь из своего образования пользу и выгоду, она начнет прибивать их критикой. «Ты недостоин! Да куда ты-то? Да какой из тебя психолог? Ты? Художник? Вот Шишкин – художник!»

Она и себя может считать недостойной лучшего – втайне. Или демонстративно: смотрите, какая я честная, я честно говорю, что я недостойна! Но по сути это снова манипулирование: «Если уж я недостойна, то ты-то куда?» И тут же упрек: «Я столько сил потратила на твое образование! Я думала, что уж у тебя-то будет все хорошо!» А то, что ее ребенок ночами корежился от тошноты, резал вены, чтобы прекратить эти боли бесконечные пытки от постоянного голоса где-то внутри «Ты? Не смеши меня! Какой из тебя инженер? Вот Ломоносов!»

И даже если все вокруг говорят ребеночку, что он гений, он возвращается домой, в свое одиночество, а там его виртуальная мать: «Да они просто стебут тебя! Смеются!» «Но они платят мне деньги, мама!» «Это они из жалости! Не строй иллюзий!» Поэтому ребеночку матери-нарцисса очень нужна другая мать, которая может встретить его после концерта, обнять и сказать: «Боже! Как это было потрясающе! Я так рада!» Без зависти быть на одной волне. И ребеночек ищет новую мать среди партнеров. Но ни один партнер не готов быть вместо вашей мамы. У него есть своя жизнь.

А когда партнер искренне радуется успеху такого «ребенка», то в момент самой большой радости вдруг снова звучит голос: «Да тебя просто жалеют! На самом деле ты никто!» Это ребенок – сирота. О, да! Это эмоциональное сиротство. И тем оно тяжелее. О тебе заботились, одевали, кормили, учили, но не было одного – не было искренней радости. И все твои победы были не в твое будущее, а жертвоприношение для матери, чтобы она хоть раз сказала: «Я горжусь тобой. Ты сделал это очень круто». И чтобы в ее глазах не было ни зависти, ни критики.

Этот ребенок всегда одинок, потому что он привык, что лучшее, что может ему дать его мать – это оставить его в покое. Она не может чувствовать его. Она может его только переделывать. Так же, как своего мужа – подгонять под свой шаблон. У такого ребенка нет опыта любви, когда тебя любят тем, что ты есть. И такому как ты есть помогают выбрать успешный для твоей природы путь.

Она гладила ее по голове и случайно выколола глаз – это про мать-нарцисса. Она гладила дочь по голове и смотрела на гостей – верно ли они реагируют на ее красоту и не ее разряженную, замученную прическами дочку, которая никак не хочет улыбаться гостям, вечно надутая, как мышь, сидит в углу и что-то там бормочет своим игрушкам.

Она заботится о своем ребенке, но ровно столько, сколько считает нужным. Больного она отведет к врачам, чтобы исполнить свой долг, поставить галочку. Не более того. Она снова идеальна. И ей теперь наплевать, что ребенок сутулится от непомерной ноши ее психики. Она будет бить дитя по спине и кричать: «Я же сказала тебе – не горбись!» Но никогда не поинтересуется, что можно сделать, чтобы спина ребенка была сильнее, и ему легко было держать осанку. Мать-нарцисс не думает про ребенка, она думает о том, что она должна сделать, чтобы выглядеть идеально.

Поэтому у нее есть неразрешимые задачи, которая она решает в свою пользу: ребенок-неряха, шизотипик, шизоид, не от мира сего – такой уродился, весь в отца! А ведь можно просто доброжелательно учить тому, что ребенок не умеет сам. Ведь когда она подсказывает своему «маугли» правила поведения, он запоминает их и больше не делает ошибок. Но ей невдомек, что ее ребенок «маугли», потому что она всегда смотрела на него как на глину для лепки.

Поэтому ребенок ее одинок в своем горе. И он ищет другую маму – ту маму, которая даст ему эмпатию и сочувствие. Но поскольку он не умеет быть в состоянии эмпатии защищенным, у него нет навыка, он, встречая возможного эмпата в партнеры, деградирует в глубокое детство – туда, где была эмпатия – грудь матери, голос, укачивание, бережность. Там, в глубоком детстве это было. Но потом, когда ребенок стал расти, эмпатия закончилась, он стал говорить, понимать и стал опасен для матери-нарцисса тем, что может понять ее и вывести на чистую воду.

Поэтому, как только он начал говорить, ему осталось:

– подозрительность

– критика

– шизофреногенная среда

– эмоциональное одиночество

– постоянная критика личности

– проникновение в его «Я» (вместо эмпатии)

– манипуляция

– виновность без вины и т. д.

Деградируя в младенца, ребенок такой матери, будучи взрослым, становится для своего партнера чистым испытанием. Это можно сравнить с общением с человеком, который не знает языка. Он хочет высказаться, но у него нет слов для этого. И этот немой пытается перевесить отвественность за свою немоту на партнера.

Младенец всего пару лет пребывает в состоянии немоты. Его язык – плач, смех, крик и улыбка. Но если взрослый деградирует эмоционально в состояние младенца (единственный опыт близости и эмпатии с матерью), то сопровождать его развитие в эмпатию школьника, а потом юнца и взрослого не под силу даже и серьезным коучам. А уж партнеру эти игры в младенца и вовсе вредны и болезненны.

А мама рисует себе свое идеальное лицо перед зеркалом, создает из себя идеал. Отец, очарованный и виноватый, молится на нее, чувствуя свою постоянную недостойность. И на все попытки невезучего ребенка объясниться, разобраться, что с ним не так, мать-нарцисс отвечает ему: «У тебя своя голова должна быть!»

И, как и в детстве, она равнодушна к его боли. Она чувствует эмоциональную боль своего ребенка обвинением против нее. Она заботится о нем, но не позволит вырваться из контроля и чувства вины. Ее улыбка ядовита: «Я учу вас, неслухов, но все бесполезно!»

Не научив ребенка контейнировать свои боли, мать обрекает его на неприспособленность ко взрослым отношениям. Вместо громкого «Давай! Ты справишься!», когда четырехлетний ребенок провалился в глину и испуган тем, что не может вырваться из нее, мать должна протянуть ему руку и вместе с ним выбраться из ловушки. Отчаяние ребенка, из которого его не ввела эмпатичная мать теплом и уверенностью, остается навеки с ним. Вырвавшись из глины, малыш не рад победе. Он еще не понимает, что такое победа, он травмирован и растерян тем, что мать оставила его один на один со смертью.