В поисках Ханаан

– Лаба дена, – покраснев, робко пробормотала Октя. Эляна приветливо кивнула ей:

– Свейки (Здравствуйте). – Она осторожно дотронулась щекой до ее щеки и тотчас нагнулась к Альгису. Взъерошила его пепельный хохолок, присела на корточки, – мано можалес (мой малыш), – Эляна протянула ему руку, – ну свейки, кайп гивяни (здравствуй, как живешь)? – И, подхватив мальчика на руки, прижала к себе. Дрожащим голосом сказала Владасу, – Панашус, панашус (Похож).

Альгис, нахмурив светлые бровки, оглянулся вопросительно на отца:

– Баба? – Спросил он и ткнул в Эляну пальцем.

– Тайп, тайп, баба, – растроганно закивала Эляна и, повернувшись к Окте, сказала, – копия мой брат Альгис. Копия.

Октя смутилась. Хотела было возразить, что мальчик похож на ее мать Елизавету, тот же туповатый носик, те же серо-голубые глаза, но смешалась и промолчала.

Они шли по крохотному городку, зацепившемуся своей околицей за опушку леса. По обе стороны мощеной дороги стояли домики, утопающие в зелени садов. Высоко на горе в окружении купы деревьев высился костел. Был воскресный день, и по дороге к костелу шествовали кряжистые мужчины в черных необмятых, коробящихся на них костюмах, принаряженные дети, женщины с темными огрубевшими лицами в праздничных тесноватых платьях. С Эляной то и дело здоровались, и она, сияя, указывала на Альгиса: «Мано сунайтис (Мой внук)».

Подошли к крохотному домику. Эляна открыла калитку: «Прашом (Пожалуйста)». Октя вошла в прихо-жую, и на нее пахнуло травами, свежестью и чистотой. В комнате был уже накрыт стол. На комоде, спинках стульев и кресел, на подушке кровати лежали бело-снежные вязаные салфетки. Октя робко присела на диванчик.

– Вы здесь хозяйничайте, – кивнула Эляна на стол, – кушайте, отдыхайте, а я пойду. Сейчас служба начнется.

Она достала из шкатулки янтарные четки, молитвенник и ласково помахала Альгису рукой: – Атя, атя. Ики пасиматимо (До свидания). Альгис несмело потянулся к ней, и Владас засмеялся:

– Ты ему понравилась. Бери с собой! Эляна вспыхнула от радости:

– Правда? Можно? – Она просяще посмотрела на Октю. И той стало неловко, она покраснела. Эляна тотчас открыла шкаф, начала что-то лихорадочно искать.

Вытащила белоснежную рубашонку с кружевным воротничком. – Помнишь? Твоя! – Владас, улыбаясь, кивнул. Она мигом переодела Альгиса, пригладила его хохолок. – Ну, сделай ручкой, атя, атя!

Когда дверь за ними захлопнулась, Владас положил Окте руку на плечо:

– Пошла хвастать внуком. Она ведь и в хоре поет. Ни одна служба без нее не проходит. Хочешь, тоже пойдем?

– Ты что? – Нахмурилась Октя. – Знаешь, мне не нравится, что ты ребенка отпустил с ней в костел.

– Нельзя? – Строптиво усмехнулся Владас, но тут же стал уговаривать ее, – ну, пойдем, тебе будет интересно. Сегодня большой праздник. – Октя упрямо молчала. – Как хочешь, – пожал плечами Владас, – я пошел.

Всю неделю, проведенную в доме Эляны, Октя чувствовала себя – точно потерянная. С раннего утра Владас запрягался в работу по дому. Чинил подгнившие ступеньки, подправлял забор, косил сено. Эляна тоже вставала чуть свет, бесшумно хозяйничала на кухне, копалась в огороде. Но стоило лишь Альгису открыть глаза, как она уводила его в лес или на речку. Октя целыми днями томилась одна без дела. Пыталась было браться за какую-либо работу, но все валилось из рук, шло вкривь и вкось. И Эляна, заметив это, сразу же выхватывала у нее лейку, тяпку или ведро. «Не надо. Отдыхай. Ты – гостья. Я люблю в своем доме сама хозяйничать». Владас ни во что не вмешивался. Работал до позднего вечера. Когда темнело, он заходил в дом, долго мылся, фыркал под душем. Ел, пристроившись на углу кухонного столика, и валился, как подкошенный. В воскресенье с утра пошли на кладбище. Долго петляли по аккуратным, посыпанным песком дорожкам мимо деревянных и каменных крестов. Наконец остановились. «Круопене Марите», – прочитала на плите блеклую облупившуюся надпись Октя. Нагнувшись к Владасу, тихо спросила:

– А где твой отец похоронен? Эляна, убиравшая могилу, резко выпрямилась:

– Это ты не у него спрашивай. Это ты у своих спроси. У русских.

Владас молчал. Октя до крови закусила губу. Ночью в постели она долго беззвучно плакала. Под утро разбудила Владаса. Тихо прошептала прямо в ухо:

– Уеду домой. – Он попытался было обнять ее. Но она уперлась руками в его широкую грудь, – отпусти. Все равно уеду.

И столько было решимости в ее голосе, что Владас отпрянул.

– Езжай – раз так, – и отвернулся к стенке.

Эляне сказали, будто бы Окте нужно на работу. Она недоверчиво посмотрела на них. Сурово усмехнулась:

– Обиделась на меня. На правду мою обиделась! –

Помолчав, с болью спросила, – Мальчика с собой возьмешь?

Владас отрезал:

– Альгис останется здесь, – и насмешливо добавил, – она там будет очень занята работой.

Эляна радостно засуетилась. Начала собирать Окте в дорогу ранние яблоки. К автобусу Октю никто не провожал. Владас, не попрощавшись, чуть свет уехал на велосипеде за речку на покос. Из дома уходила она ранним утром, когда Альгис еще спал. «Тихо, тихо! Не буди его!» – Эляна мягко оттеснила ее от кровати.

На следующий год Октя попыталась было уехать с ребенком к матери, но Владас коротко произнес: «Мальчика оставь мне». И она никуда не поехала.

С годами что-то переломилось в ней, отстраненность от мальчика вроде вошла уже в привычку. Лишь изредка, случалось, вздрагивала: «Я, кажется, стала похожа на мать!», – Но суета жизни подхватывала и уносила эту мысль.

За эти годы Владас не изменился. Та же старая, потертая, но отглаженная тройка, те же галстуки без единой морщинки, те же белые, туго накрахмаленные рубахи.

Октя, напротив, погрузнела, махнула на себя рукой. Хозяйство и быт без привычки заедали ее. «Распустеха», – раздражался порой Владас. Она виновато ежилась, но что-либо менять в своей жизни не было ни сил, ни охоты.

В тот год, когда Альгис пошел в первый класс, они получили квартиру. Окте показалось, что началась новая жизнь, она словно воскресла, летала, как на крыльях, не чуя под собой ног. Была прорва дел с устройством, мебелью, мелким ремонтом, и поэтому, когда Владас отвез мальчика летом к Эляне, она не протестовала, только всполошилась: «Он ведь по-литовски почти не разговаривает». – «Вот и научится», – ответил Владас. Вначале планировали, что мальчик пробудет у Эляны неделю-другую, но после этот срок растянулся на месяц, а вскоре и на все лето. Аккурат раз в неделю от Альгиса приходило письмо. В эти дни она по нескольку раз бегала к почтовому ящику, и когда, наконец, в узкой прорези видела конверт с корявыми падающими буквами, сердце у нее сжималось. Дважды за лето Владас ездил проведывать сына, но ее, Октю, с собой не звал. Она уже давно научилась перемалывать свои беды и обиды в одиночку. В августе уже чуть ли не считала дни. Когда же, наконец, увидела сына, подросшего, с поцарапанными загорелыми коленками, с облупленным носом, – вспыхнула от радости. Хотела было броситься навстречу, прижать, что есть сил к себе, чтобы всем телом ощутить его еще детскую хрупкость. Однако внезапно смешалась и лишь смущенно клюнула в щеку. Они стояли, глядя друг на друга сияющими глазами, но вошел Владас и сухо сказал: «Обедать будем?»

Первые дни мальчик не отходил от нее ни на шаг, мешая литовские и русские слова, рассказывал о своем житье-бытье у Эляны. Октя ревниво прислушивалась, то и дело поправляя его: «Алешенька, так по-русски не говорят». Вечером, когда она его укладывала спать, он тихо спросил:

– Мама, ты совсем русская?

– Совсем, – съежившись, ответила она.

– А я литовец, да?

Она смотрела на его короткий туповатый носик, на серо-голубые глаза – точный слепок незнакомой ему и далекой бабки Лизы. Он дернул ее за руку:

– Мама, я литовец, правда?

– Правда, сынок, – кивнула она.

– Ты не называй меня больше Алешенька, зови Альгис, хорошо?

Ей стало так больно, точно кто-то расчетливо и сильно ударил в грудь кулаком. Она притаила дыхание. Через силу холодными чужими губами вытолкнула из себя: «Спи, сынок, спи».

Той же ночью ей приснилась их коммуналка на Петровке и овчарка Прима.

Будто слышатся из коридора почти человечьи исступленные всхлипы и утробный вой. «Опять эта сука щенится!» – Зло шепчет на ухо дяде Петру тетя Женя. Она, Октя, в ночной рубашке и босиком крадется к двери. В щелку ей явственно видно, как корчится и выгибается на своей подстилке Прима. Как из полутьмы выныривает Федорчук. Изможденная Прима застывает. С трудом поднимает навстречу ему свою лобастую голову. Шерсть на боках у нее слиплась и висит клочьями. Прима глухо рычит, и густой воротник у самого загривка становится дыбом. Черный нос морщится, из-под верхней губы щерятся белые острые клыки. Он склоняется к нежно-розовому с рыжими подпалинами брюху, где копошится какой-то скользкий комочек. «Собачка, Примочка», – заискивающе-фальшивым гнусавым голосом тянет Федорчук, Прима тонко жалобно взлаивает в ответ, точно просит пощады. Октя замечает на руках Федорчука толстые брезентовые рукавицы. Они топорщатся, стоят колом, большой палец далеко отставлен в сторону. Он придвигает к черному шершавому собачьему носу плошку с каким-то пахучим варевом, а рука его тем временем по-воровски крадется к брюху. «Примочка, девочка». Октя замечает бисеринки пота, выступившие на его переносице. Внезапно точным, цепким движением Федорчук хватает комочек в руки. И Прима, словно подброшенная невидимой пружиной, вскакивает на задние лапы. Грубая толстая веревка впивается ей в шею. «Примочка, Примочка», – Федорчук шаг за шагом пятится в темь коридора. Веревка дергается и дрожит, точно живое существо. И вдруг бессильно провисает. Прима с обрывком петли на шее несется громадными скачками по длинной извилистой кишке коридора. На миг Октя перехватывает ее разъяренный взгляд. Желто-янтарные глаза налиты кровавым туманом ненависти…