В поисках Клингзора
Шрифт:
— Нет.
— Вы входили в какую-либо организацию, созданную нацистской партией?
— Я уже отвечал на этот вопрос тысячу раз. К тому же вы читали мое личное дело. Нет, я никогда не принадлежал ни к одной из этих организаций.
— В таком случае почему вы остались в Германии?
— Это моя родина. Вы бы поступили иначе?
— Не знаю. В условиях, созданных здесь Гитлером… Он слушал меня как бы нехотя, словно по необходимости выполнить — хорошо бы поскорее — скучную бюрократическую процедуру.
— Вы слишком все упрощаете. Может быть, мне не следует говорить вам это, я уже
— Но его планы были общеизвестны, все знали, что он хотел перевооружить страну, а антисемитизм являлся частью официальной политики… Не пытайтесь убеждать меня теперь, что об этом никто не знал!
— Мне совершенно безразлично, как вы отнесетесь к моим словам, лейтенант. Я не собираюсь никого защищать, включая и себя.
— Очень хорошо!
(Да он просто ребенок! Фон Нейман прислал ко мне несмышленыша!)
— Почему вы не выступили открыто против Гитлера?
— Открыто ?! — Я не смог сдержать издевательскую ухмылку. — Если бы я тогда выступил открыто, вы бы допрашивали сейчас другого математика, не меня! В гитлеровской Германии открытые выступления, как вы их называете, стоили человеку жизни!
— Так или иначе, вас все равно арестовали и отдали под суд.
— Давайте-ка проясним кое-что с самого начала, — сказал я. — Вы достаточно изучили мою биографию, прежде чем прийти сюда. Хотите, чтобы я вам подтвердил каждый пункт своего личного дела?
— В мои намерения не входило…
— Да, меня посадили в тюрьму в конце войны, после неудавшейся попытки переворота so июля 1944 года. Десяткам моих друзей, не совершившим другого преступления, кроме осуждения в частных беседах зверств Гитлера, повезло меньше, чем мне; они не дожили, чтобы рассказать об этом. Погибли все близкие мне люди. Что вам еще нужно, лейтенант? Хотите, чтобы все оставшиеся в живых немцы просили у мира прощения за злодеяния Гитлера? Вы пытаетесь выдать желаемое за действительное. Не забывайте, что нет ничего полностью однородного. В этой стране жертвами Гитлера пало столько же людей, сколько в Польше или России.
— Сожалею. Я понимаю, что вам неловко говорить об этом.
— Неловко ?!
Разговор становился все более жестким. Я не мог позволить ему обращаться со мной с позиции силы, мне необходимо было с самого начала установить принципы наших дальнейших отношений. Иначе ничего не получится. Сделав паузу, я попытался смягчить тон беседы.
— Чем могу помочь вам, лейтенант?
— Профессор фон Нейман сказал мне, что вы были друзьями…
— Да, это так, — солгал я. — Хотя мы давно не встречались по понятным причинам.
— На чем вы специализируетесь? — впервые прозвучал вопрос, по которому можно предположить, что обмундирование офицера оккупационных войск было надето на ученого.
— На теории чисел. Во всяком случае, я занимался этим прежде.
— Профессор фон Нейман рассказывал, что вы хорошо знаете работы Кантора.
— Да, кое-что помню, — нехотя признался я; мне всегда было неприятно
разговаривать о науке с военными, будь то нацистские начальники или образованные оккупанты. — Мое увлечение бесконечностью так и не исчезло полностью.— Бесконечностью?
Я утвердительно кивнул, не понимая причины его удивления. Можно подумать, он услышал, что я занимаюсь изучением костной структуры бабуинов.
— Что-то не так?
— Нет-нет, наоборот, я нахожу это очень интересным. — Его немецкий не был безнадежным, но все же довольно убогим.
Я откинулся на спинку стула, взял ручку и принялся бездумно рисовать на листке бумаги.
— Я был бы признателен, если бы мне представилась возможность ознакомиться с какими-нибудь вашими работами.
— Благодарю за любезность, лейтенант, однако полагаю, вы ехали в Геттинген не за этим.
— Нет, конечно. — У него была киношная манера нагнетать напряженность, выдерживая между фразами долгие, нудные паузы. — Как я и сообщал в письме, мне нужна ваша помощь.
— Чем же может помочь вам обычный ученый-математик?
— Я здесь не для того, чтобы разговаривать с вами как с математиком…
— А как с кем? С военнопленным?
— Как с человеком, сведущим в современной научной жизни, профессор. — Он изо всех сил старался, чтобы в его голосе слышался металлический звон и непоколебимость. — Просто хочу послушать, что вы скажете.
— Что вам от меня надо?
— Я хочу знать, что вы думаете, хочу знать историю немецкой науки…
— Не понимаю, — поддразнил я его. — Честное слово, лейтенант, я не уверен, что вам необходимо знать личные соображения математика-немца, чтобы получить нужную информацию. Вы, американцы, можете делать в нашей стране все, что заблагорассудится. Я не жалуюсь, это —реальность, с ней приходится мириться. В этой форме и с вашими полномочиями вам открыт доступ к любым архивам, какие есть повсюду, от Геттингена до Мюнхена. Я-то вам для чего?
— Поверьте, если бы я на самом деле не нуждался в вашей помощи, я бы не стал отправляться в дальний путь специально, чтобы просить вас о ней, — перешел он в контратаку. — Я хочу подчеркнуть последние сказанные мной слова — просить вас о ней. Это не приказание, не требование. Я обращаюсь к вам как друг, как коллега. Мне нужен кто-то, кому я мог бы полностью доверять.
Я почувствовал, как кровь прилила к лицу.
— Хотите сделать меня своим стукачом, лейтенант?
— Господи, нет, конечно! — Его волнение было искренним. — Ничего подобного у меня и в мыслях нет! Я не собираюсь ни за кем шпионить. Просто хочу содействовать тому, чтобы правда вышла наружу. Я пытаюсь докопаться до истины!
Не стану отрицать, во мне пробудилось любопытство. Я заметил, как мне показалось, блеск в глазах лейтенанта Бэкона, который пришелся мне по душе, несмотря на самоуверенное поведение гостя. Было в нем что-то от меня, от меня молодого: та же готовность действовать, та же юношеская воодушевленность — чувства, которых я уже не испытывал теперь. Этот самодовольный лейтенант Бэкон был в чем-то моим Doppelganger (Двойник), родственной душой.
— Боюсь, я не совсем понятно изъясняюсь, — вновь заговорил он. — Приношу свои извинения.