В поисках синекуры

Увиденное, конечно, не порадовало Олега, огорчаться же, разводить руками времени не было, и он, поговорив с Коновальцевым и Брайдровских, распорядился откапывать увязший бульдозер, класть под гусеницы прочные слеги, ибо песчаный зыбун был рыхл и глубок.

Люди утомились, это он заметил сразу и не стал покрикивать, подгонять; велел принести в термосах витаминный чай из ягод и листьев брусники — «медвежьим» прозвали его остряки, — колбасы, сливочного масла, бутылку коньяку, оставленную непьющим начальником отряда для особого случая, и устроил отдых-полдник, налив каждому в таежный напиток по нескольку капель коньяка.

Полдник оживил, даже развеселил пожарных, тем более что было над кем посмеяться: поваренок Стацюк, присланный с термосами, пожелал выпить причитающийся вроде бы ему коньяк в чистом виде и подставил пол-литровую эмалированную кружку. Пожилые начали стыдить его, молодые подбадривать, мол, наглость — тоже талант, с этим не пропадешь, а Иван Коновальцев сказал тоном озабоченной серьезности, что ему неизменно удавалось:

— Так законно же полагается Стацюку! И ничего смешного, граждане. У него трудная любовь к поварихе Аграфене Петровне.

— Она ж бабуся ему! — хохоча, выкрикнул Павел Брайдровских.

— Плохо знаешь классику. «Любви все возрасты...», понял? Скоро корреспондентка радиотелевидения должна прилететь, Ирена Постникова с оператором Аркадием Аркадьевичем, сюжетик отснимут — посильнее зайцев-погорельцев будет, все-таки большая любовь на грани человеческой трагедии.

Стацюк отшвырнул кружку, побежал, его поймали, он вырвался, укусив одному гогочущему бородачу руку, погрозил кулачком и спрятался в кустах рябинника.

— Ну, до слез разыграли мальчишку, — покачал головой Олег.

— Маленькая порка, — ответил Коновальцев, — за разгильдяйство. Пусть знает: «Жизнь то в небо вознесет, то оземь больно бросит» — как правильно сочинил наш городской известный поэт.

— Давайте и мы вознесем, вызволим, выроем наш бульдозер, «больно» застрявший.

Взялись откапывать с боков и впереди, чтобы, дав ход машине, все-таки провести ее вперед, дальше по косогору. Работали посменно — всем сразу было не подступиться, — Олег тоже брал лопату, песок отбрасывали в сторону и вниз, не давая ему осыпаться; вскоре, однако, заметили: траншея углубляется и как бы засасывает бульдозер. Олег приказал остановиться, поняв, что пора настилать бревна-слеги, а копать можно только впереди, постепенно выводя траншею к твердому грунту.

Осторожно подрылись, вложили слеги под передние траки гусениц, Павел Брайдровских забрался в кабину бульдозера, выжал сцепление, медленно повел машину, стараясь въехать на слеги. И гусеницы вцепились в бревна, пошли по ним, но нижняя слега посунулась, накренив бульдозер. Олег, Иван и еще трое пожарных бросились с жердями-вагами, подперли слегу.

— Давай! — крикнул Олег.

Стараясь разом вымахнуть на более прочный настил, Павел мощно рванул бульдозер, стал выбираться из песчаной трясины, и тут подваженная слега, вышвырнутая гусеницей назад, вздыбилась, развернулась и, падая, угодила Олегу, стоявшему с краю, по левому плечу.

От удара он упал, попытался встать, но боль в отяжелевшем плече оказалась такой, что он смог лишь сесть, поддерживая правой рукой обвисшую левую.

Бульдозер вышел на твердый грунт, люди прокричали «ура», Павел приглушил мотор, выпрыгнул из кабины и побежал туда, где — он мельком заметил — бревно упало на командира Руленкова. Здесь был Иван и те пожарные, которые вместе с ними подваживали слегу. Вскоре собрались все.

— Ничего, ребята, — сказал Олег, пробуя улыбнуться. — Зашибло слегка... — Пот обильно катился по его лицу, и левый рукав защитной куртки темнел, намокая кровью.

Его уговорили не вставать, не шевелиться.

Привели медсестру из лагеря группы, с правого берега Струйного, женщину толстую, запыхавшуюся. Она растолкала пожарных, прикрикнула, чтобы расходились — тут им не представление по заявкам передовиков, — вспорола ножницами рукав, принялась расторопно, умело накладывать тугую повязку, которая все набухала ярко-алым цветом, словно кровь прожигала пламенем многослойную марлю.

— Как, сестрица? — робко спросил Иван Коновальцев.

— Так, братец, не уберегли командира, два открытых перелома. Вызывай вертолет, да побыстрее, крови много вышло. Ему здесь делать больше нечего.

5

Был на исходе сентябрь. Опали лиственные леса, пожухли склоны сопок. Прохладными утрами землю выбеливал иней. Но тайга, обезвоженная долгой засухой, дымилась пожарами. Их тушили, они вновь возникали: все было горючим, воспламеняемым.

В Святом, однако, огонь утихал, подавленный отжигом, иными способами — окапыванием, химикатами, захлестыванием, местами выведенный на водные преграды. По всей опорной полосе велось окарауливание, и люди видели, как с каждым днем светлеет небо над урочищем.

Не совсем ладилось лишь на правом фланге, у притока Струйного. Много сил здесь отняла прокладка заградительного полукольца вокруг лесосклада, было упущено время отжига, пожар придвинулся почти вплотную к берегу притока. Помогать группе Ивана Коновальцева, ставшего командиром после ранения и отлета в город Руленкова, прибыли пожарные с других, спокойных участков.

ГЛАВА КОНЦА

1

Вера вызвала начальника отряда для разговора с председателем комиссии.

Корин прилетел буквально за несколько минут до сеанса связи; снял у порога брезентовую куртку, сбросил кирзовые сапоги, прошел к умывальнику, сунул под сосок голову, окатил шею, жесткий бобрик волос, вымыл с мылом лицо, руки по локоть, пофыркивая от холодной, захватывающей дыхание колодезной воды. Вера подала ему полотенце, он отерся им так, словно хотел выбелить пропеченную до черноты солнцем и ветрами кожу. Отдавая полотенце, чуть стиснул ей плечи, улыбнулся легким прищуром глаз, сжал и расслабил губы: мол, целую, рад тебя видеть, на большее не осмелюсь, не хочу смущать твою староверку-хозяйку, да и вообще... мы ведь не шальные возлюбленные, правда? У нас времени — вечность.

Она кивнула ему, быстро пожала руку, спросила:

— Чаю, Станислав Ефремович?

— Иль холодного молочка? — отозвалась хозяйка, вскинув голову над вязаньем.

— Кваску бы, Марковна, вашего, фирменного!

— И это можно. Вера сказала — вы приедете, я уж и приготовила. — Она поставила на стол глиняный кувшин, наполнила граненый стакан. — Пробуйте, если нравится.

— Ваш да не... — Корин недоговорил, припав губами к стакану, и еще пил острый, пощипывающий в носу, выжимающий слезы, на погребном льду выдержанный квас, как мирно ворчавший эфиром динамик рации выкрикнул звенящие позывные: