В поисках утраченного героя

Я видел, как он повернул голову и посмотрел на нас. На собачьей морде застыло выражение совершенно человеческого ужаса. Думаю, что окажись я на месте Рокси, то выглядел бы примерно так же. К счастью, Питуси вышел из ступора раньше всех.

— Рокси! Ко мне! — хрипло выкрикнул он.

Боксер вздрогнул и со всех ног бросился наутек, к хозяину. Увы, между ним и Питуси уже стоял какой-то особо ретивый оператор и, загораживая дорогу, безостановочно щелкал аппаратом. Пес рванулся влево, туда же качнулся и фотограф. Отчаянно взвизгнув, Рокси оттолкнул человека плечом и героическим усилием вырвался из окружения. Заурожайник упал навзничь, к нему, завывая, уже бежали Шапиро сотоварищи.

— Ничего, ничего, ничего… — как заведенный, повторял Питуси, поглаживая прижавшегося к его ногам пса. — Ничего…

На моей памяти это был первый случай, когда лицо садовника на несколько минут утратило свое обычное презрительное выражение. Рокси не издавал ни звука, только дрожал крупной дрожью.

— Фашисты! — крикнул Шапиро, грозя кулаком в нашу сторону. — Убийцы! Вы искалечили человека!

Похоже, что при падении фотограф расшиб локоть и теперь естественным образом превратился в центр внимания демонстрантов. Особенно старалась драная брюнетка. Торопясь грамотно использовать ценную царапину, она вымазала кровью не только лицо жертвы оккупантов, но и свое собственное, и вскоре уже оба наперебой давали интервью перед объективами. Буквально на наших глазах делались мировые новости, вершилась история.

Подошел молоденький лейтенант, тронул Вагнера за локоть.

— Извините, — сказал он смущенно. — Нам приказано сворачиваться. Закончим в другой раз.

— Что так? — нахмурился равшац. — Шапиро скоро уйдет, сам видишь. Он уже получил все что хотел: жертвы, собаки, расстрел демонстрации… полный набор. На десять судебных исков хватит. Чего ты еще боишься?

— Да не в этом дело, — помотал головой лейтенант. — У нас тут инцидент. Обстрел машины. Вам еще не радировали?

Словно услышав его, на поясе у Вагнера проснулась рация, захрипела, залопотала на птичьем языке радиопереговоров. Десять минут назад, на шоссе, при подъезде к Эйялю… по гражданскому автомобилю рено-меган, один легкораненый, стрельба одиночными, с обрыва над обочиной… скорее всего, из пистолета.

— Из пистолета, — повторил Вагнер. — Уж не из того ли…

Он не договорил, но все мы прекрасно поняли, что имелось в виду: из пистолета пропавшего Арье Йосефа. Вернее, убитого Арье Йосефа. Честно говоря, это предположение выглядело самым логичным.

5

Домой я вернулся поздно, совершенно больным. Процедура осмотра места, где обстреляли меган, отняла от жизни несколько часов, казавшихся бесконечными из-за своего бездейственного, утомительного характера. Как оно обычно и бывает в такие моменты, мы занимались только и исключительно тем, что ждали — сначала минера, затем следопытов, службу безопасности, армейского следователя, полицию, командующего округом…

Мы с Вагнером отдувались вдвоем: Беспалого Бенду со своенравным стариком Узи равшац отослал сразу — от греха подальше, а садовник Питуси отпросился сам, мотивируя это необходимостью оказания срочной психологической помощи несчастному боксеру Рокси. Старый пес и впрямь пребывал в таком шоке от пережитых эксцессов борьбы за урожай, что впору было везти его к психоаналитику. Ушлый Питуси упирал именно на это, и Вагнер сдался — махнул рукой, хотя любой дурак знает, что несколько телячьих сосисок в придачу к хозяйской ласке способны исцелить угнетенную собачью душу лучше всяких врачей.

К ночи резко похолодало, и на темном шоссе стало совсем тоскливо. В глазах рябило от мигалок военных и полицейских машин, именуемых в просторечии чоколаками. Синие, желтые, красные, малиновые чоколаки метались по отвесному, розовому в свете автомобильных фар обрыву над дорогой, как сумасшедшие зайцы в наркотическом сне. Как и положено сумасшедшим зайцам, они запросто проникали сквозь закрытые веки и принимались шустрить уже в голове, и голова ответно гудела: чоколака… чоколака… чоколака… — и спрятаться от этого было решительно негде.

У выставленного нами заграждения притормаживали легковухи, плавно опускались стекла, высовывались лица — знакомые и незнакомые, — водители просили объяснений, я терпеливо бубнил затверженные формулировки. К исходу четвертого часа этих проезжих лиц накопилось нестерпимо много, и теперь они носились по внутренним стенкам гудящей головы наперегонки с чоколаками. Наверное, и выглядел я соответственно — во всяком случае Вагнер встревожился и отвел меня в тойоту. Но унять суету чоколак оказалось не под силу даже нашему бравому равшацу, потомку лагерного мыла.

— Слушай, Вагнер, — сказал я. — Твои родители из лагеря, мои — тоже. Почему же ты такой крепкий, а я вот — нет?

— Ты болен, — отвечал Вагнер. — Весь горишь. Грипп, не иначе. А насчет лагеря не ври. Твои родители из Москвы, я знаю. И вообще, при мне эту тему не трогай, понял? Мальчишка, идиот.

— Мои родители — из лагеря социализма, — возразил я. — По-твоему, это менее…

Вагнер захлопнул дверцу. Обиделся… А чего обижаться? Тоже мне, обмылок… ха-ха… Я чувствовал, что несу полнейшую чушь, но никак не мог сосредоточиться. В дополнение ко всем напастям меня вдруг стал разбирать абсолютно бессмысленный, дурацкий смех. В машине работала печка, но от этого почему-то становилось не теплее, а холоднее. Я смеялся и дрожал крупной дрожью, совсем как перепуганный Рокси в ногах у садовника. Не попросить ли у Вагнера телячьих сосисок для исцеления угнетенной души?.. ха-ха… Грипп, а? Неслабый вирусок такой, вот ведь прихватил так прихватил…

А может, это вчерашний хамсин догнал меня своим афтершоком, как землетрясение? Да, это тебе не Сибир… ха-ха… Здесь вам не сибиры, здесь климат иной, идут хамсины одна за одной… ха-ха… Или текст. А при чем тут текст? Разве от текста болеют? Чушь какая-то…

Ну ладно, не совсем даже текст, или даже совсем не текст, а чертова галиматья, которая скопилась вокруг него. Жуть ведь, жуть: вышел человек из дому — и исчез, будто земля его поглотила. И как нарочно тетка заурожайная, на драную кошку похожая, о том же вопила: «Всех вас земля поглотит, всех!» Ну да, можно подумать, что ее саму не поглотит… — все там будем… но это ведь после смерти, а тут — живого: хап! — и нету. И еще хамсин этот адский, нереальный какой-то хамсин… а потом сразу ливень… и текст… а сегодняшние заурожайники — это что, реально? Даже у крайнего уродства есть край, но здесь вообще что-то запредельное… здесь тебе не Сибир… ха-ха…

А пистолет Арье Йосефа, только что ранивший здесь, на шоссе, возвращавшегося с работы соседа? А чоколаки разноцветные — это реально? А вирус, непонятно откуда налетевший, скрутивший так, что не пошевельнуться? Или я как раз здоров, а болен, наоборот, мир — то замерзающий питусиным сибиром, то парализованный хамсинным жаром, то истекающий ливнем, то беснующийся ураганным ветром, но одинаково бессмысленный в каждом своем проявлении — что крайнем, что промежуточном?

Подошел Вагнер, сел за руль, выдохнул, покрутил головой — устал. Ну если железный Вагнер устал, то уж мне, чайнику, и подавно положено…

— Извини Вагнер, обидел я тебя…

— Чепуха, — отрезал равшац. — Бред — он бред и есть. Тебя домой везти или в больницу?

— Домой, Вагнер, домой. Таблетку приму. Но завтра ты на меня не рассчитывай, слышишь? Пусть Питуси отдувается, жук садовый. А то Рокси возьми — ему, наверное, доктор антидепрессанты прописал… ха-ха… теперь псу — вади по колено.

— Дурак ты, Борис, — беззлобно сказал Вагнер. — Больной, одно слово… Да, если тебе это еще интересно: пистолет-то не наш оказался, не Арье Йосефа. У него йерихо был, а тут гильзы калибра триста восемьдесят, короткие. Браунинг какой-нибудь несерьезный или чезета. Все, поехали.