В поисках утраченного героя

Понятно, что продвигались мы крайне медленно. Поначалу я очень уставал. Воспоминания старика более всего походили на монотонный многочасовой фильм ужасов; дата за датой, число за числом, фамилия за фамилией он разворачивал перед моими глазами картины массовых убийств, судьбы загубленных семей, истории расстрелянных, зарубленных, втоптанных в кровавый снег. Ничто так не утомляет душу, как подобные разговоры. Неудивительно, что уже к третьей нашей встрече я окончательно перестал воспринимать страшную суть когановских рассказов: отупевшая ради собственного спасения психика благоразумно переориентировалась на чисто лингвистические задачи литературного редактирования.

Тем поразительней выглядел тот неизменный, ни на минуту не снижающий своего высочайшего градуса эмоциональный накал, который демонстрировал сам рассказчик. На глазах его блестели слезы; он снова и снова переживал каждую смерть, каждую несправедливость — так, словно речь шла о его родных и близких, так, словно он сам видел это воочию. Но ведь нет! Он физически — и по малолетству, и по географической удаленности, и по личному статусу — не мог быть свидетелем подавляющего большинства описываемых им событий. Откуда же тогда взялась эта болезненная вовлеченность? И как может нормальный человек нести в себе подобную тяжесть? Да-да, волей-неволей я раз за разом возвращался к этому вопросу.

Он вертелся у меня в голове и в то злополучное утро большого хамсина, когда я, беспокойно поглядывая на часы, плелся к старику Когану на очередную сессию наших бесед. Накануне мы добрались до декабрьской ночи 1928-го года, когда от подъезда дома на Адмиралтейском проспекте отъехали два черных автомобиля ОГПУ, увозя в никуда бывшего чекиста Иосифа Когана и бывшую красную балерину Соню Маковскую. Литературному герою шили активное членство в троцкистско-зиновьевской банде; его жене — буржуазно-аристократическое происхождение, а также шпионаж и преступные сношения с контрреволюционными кругами — белофиннов и белояпонцев одновременно.

Последнее звучало настолько нелепо, что я не мог не усмехнуться.

— Чему вы смеетесь? — сердито спросил старик. — Вам все хиханьки-хаханьки, а мы остались вдвоем. В шесть лет — круглое сиротство. Очень смешно.

— Извините, — смутился я. — Уж больно дурацкое обвинение предъявили вашей матери. Добро бы еще что-то одно — финны или японцы… но одновременно?! Они что там, в ЧК, географию не учили? Где Финляндия и где — Япония…

Коган сварливо ощерился и подался вперед всем телом.

— Во-первых, молодой человек, вы крайне невнимательны: в то время «контора» называлась уже не ЧК, а ОГПУ. А во-вторых, в предъявленных обвинениях не было ни слова неправды. Мне нужно, чтобы вы поняли. Ни слова!

— Ладно. Вам виднее, — сказал я примирительно и добавил ради перемены темы: — Кстати, вы упомянули, что остались вдвоем. С няней? С родственницей?

— Няня не в счет, — презрительно хмыкнул старик. — Чего-чего, а прислуги у красных господ хватало. Вдвоем — это вдвоем с братом. У меня был брат-близнец, Густав. Ну что вы так на меня уставились? На сегодня закончили. До свидания.

2

В каморке на втором этаже было жарко и душно. Непостижимым образом хамсинная пыль проникала сквозь плотно закрытые окна и нежным пушистым слоем скапливалась на поверхности стола, на полу и на стариковской лысине. Казалось, что мы сидим в чердачном чулане заброшенной дачи, куда десятки лет не ступала ничья нога — ни человека, ни крысы, ни даже призрака. Я прикинул, не попросить ли включить кондиционер — и не стал, чтоб не нарываться на весьма вероятный презрительный отказ.

Старик Коган выглядел раздраженным больше обыкновенного; что-то явно тревожило и отвлекало его — возможно, лежавшая на столе голубая пластиковая папка. Не прерывая своего повествования, он то и дело прикасался к ней пальцем, как дети трогают птенца, выпавшего из гнезда на тропинку: жив ли?.. Как и следовало ожидать, папка не шевелилась, притворяясь мертвой, зато палец оставлял на гладкой голубой поверхности продолговатый след, и я потом с интересом наблюдал, как пыль, спохватившись, трудолюбиво восполняет недостачу.

Сосредоточиться в такую погоду решительно невозможно: кажется, пыль проникает и в мозг; мысли топчутся в пыльном шуме — каждая сама по себе, как подкуренные подростки на дискотеке, и нет ни силы, ни воли, прикрикнув на самого себя, собрать их воедино. Вот уж действительно — магнитная буря: голова не на месте, как стрелка взбесившегося компаса.

Слова старика едва доносились до меня сквозь пелену хамсина. Опостылевший фильм ужасов… — что мне Гекуба? Зачем я это слушаю? Ах, да, долги… — нет, все-таки поразительно! Что поразительно? Черт, никак не вспомнить — что-то когда-то казалось мне поразительным… но что?.. Ах, да — брат Густав. Надо же — три дня рассказывать о своем детстве и трындеть при этом о политической обстановке, о роли Сталина, о палаче Троцком, о голоде в столицах, о бесчинствах в провинции… — о чем угодно! — и ни разу! — ни разу! — не упомянуть брата-близнеца, рядом с которым все эти годы рос, ел, спал, играл, жил!

Зазвонил телефон — впервые за все время наших сидений. Старик Коган снял трубку, сказал: «Да!..», немного послушал, а затем принялся кричать с небольшими интервалами, все больше и больше раздражаясь и повышая голос: «Нет!.. Нет!!. Нет!!!»

На этом беседа закончилась. Бросив трубку, старик некоторое время сидел, глядя в пол и тяжело дыша. Я молчал, зная по опыту, что таким образом мой клиент стравливает давление злобы. Наконец Коган поднял голову и уткнулся в мой робкий вопросительный взгляд, тут же, впрочем, сбежавший от греха подальше в направлении двери.

— Вот, звонят! — прошипел старик, едва сдерживаясь. — Звонят! Сперва договариваются на десять, чтобы забрать эту чертову папку, потом не приходят и даже о том не предупреждают, а потом, потом…

Задохнувшись от гнева, он повернулся к настенным часам, и те, в ужасе вздрогнув секундной стрелкой, дали немедленный ответ.

— …а потом звонят в тридцать шесть минут первого! Как вам это нравится?

— Черт те что, — с готовностью подтвердил я. — Безобразие.

Кое-как успокоившись, мы продолжили, чтобы еще через час прерваться снова — на сей раз надолго. Когда в моем кармане задребезжало, старик недовольно нахмурился.

— Борис, мы ведь договаривались…

— Извините, Эмиль Иосифович, — сказал я. — Это не мобильник, это пейджер. Равшац.

— Какой еще рав Шац? — не понял Коган. — Раввин посылает вам сообщения? Вы ведь не религиозный…

— Да нет же, — рассеянно отвечал я, уставившись на крохотный экранчик, где рядом с номером телефона умещалось лишь слово «срочно» с тремя восклицательными знаками. — Равшац — это такая ивритская аббревиатура. Означает «армейский координатор по безопасности». Вагнера знаете — того, что на тойоте разъезжает, с прожекторами? Вот он и есть равшац. Что-то случилось. Мне нужно срочно позвонить.