В поисках утраченных предков. Роман-исследование
Шрифт:
– Все писатели и артисты – бабники, я знаю…
Она дразнит. Я не поддаюсь. Закуриваю неторопливо. Солнце припекает спину.
– Ты только что курил!
– Я волнуюсь.
– Никогда бы не вышла замуж за артиста, какой бы красивый он ни был. А почему ты разволновался?
– В три – студенты. В четыре – Димитриус.
Я и правда волнуюсь.
– О чем мне с этими студентами-славистами говорить? И на каком языке?
– Они с преподавателем придут. По-русски понимать должны. Не поймут – переведу. По-английски можешь говорить. Только не зэкай, когда произносишь определенный артикль.
– Тоже мне англичанка! С этим «зэ» меня все, кому не лень, достают. А если меня так в школе научили? Я английский язык в студеном городе Кандалакша изучать начал. На берегу Белого моря. Слышала про такое? Я там четыре года прожил, и английский язык преподавала учительница немецкого. Другой иностранки в школе не было.
– Зэ тэйбл! – хихикает Катька. – Зэ кар! А почему ты в Кандалакше жил?
– Отец себе пенсию северную зарабатывал, – говорю. – Газету редактировал. Я же не смеюсь, когда ты вместо «дурак» говоришь «турак», а вместо «хороший бар» – «кароший пар»… Оставь мой английский в покое. Старую собаку не научишь новым фокусам.
Хвать меня кулаком по спине!
Я же говорил: все эстонки – сущие ангелы. Она, наверное, собаку на свой счет отнесла. Может, она по-русски вообще через слово понимает.
Я сказал, что не усматриваю причин панибратства с мужчиной, который вдвое старше этой рыжей, хоть и симпатичной – тут я через плечо оглядел ее от макушки до лодыжек – свиристелки.
– А что такое «свиристелки»?
– Это которые все время «сю-сю-сю», и все им по фигу, – пояснил я. – Не серьезные такие девочки. – И стал одеваться.
– Ага! Я – рыжая «сю-сю-сю»! Ты у меня еще получишь!
– Я сказал: «рыжая симпатичная»… А не просто «сю-сю-сю».
Слышала бы жена эти разговоры.
6. За литературную державу обидно
Встреча со студентами началась комкано. Их было шесть человек вместе с преподавательницей: все худые, скрюченные, железные очки, светлые волосики. Катька организовала стулья, и мы сели полукругом. Блокнотики, авторучки. Преподавательницу звали Мика. Это я быстро запомнил – у нас в гараже была рыжая собака Мики, дежурила со мной по ночам.
Рыжая Мика включила диктофон и задала первый вопрос: «Сколько книг вы имеете, которые написал?»
Я начал свежо и оригинально – с того, что любой писатель всю жизнь пишет одну книгу. Сколько бы, дескать, наименований книг не числилось в активе писателя, книга всегда одна – она слепок, калька с его жизни. Бумага, как известно, прозрачна, и мысли автора о добре и зле, жизни и смерти, любви и ненависти, верности и предательстве – всегда просвечивают сквозь листы его книг. Автор может прятаться за масками своих героев, но свои взгляды на жизнь он не может спрятать от читателя. Свежо, оригинально, ничего не скажешь.
– Возьмем «Трех мушкетеров» Александра Дюма… Я, надеюсь, все читали эту книгу?
Ожидаемых кивков не последовало. Катька стояла за прилавком и делала мне страшные глаза.
– Быстро говорю? – прервался я.
– Нет-нет, хорошо, – кивнула Мика. – Продолжай. Все правильно. В Швеция бумага очень тонкая, у нас плохо издают классику…
Верзила-студент чпокнул жестяной кружечкой пепси и
отхлебнул из банки. На него осуждающе покосились. Он виновато втянул голову в плечи и улыбнулся мне – жарко!Я взял с прилавка несколько своих книг и раздал шведам. С этого и надо было начинать, болван. Студенты радостно закивали, зашелестели свежие тугие страницы… Катька сделала еще более страшные глаза и, извинившись, подошла ко мне с искусственной улыбкой. Прошептала на ухо:
– Скажи, что книги они могут купить в магазине, а ты их надпишешь. Они думают, ты даришь.
– Может, ты скажешь? Они меня понимают?
– Хорошо, скажу. Говори проще, расскажи о себе.
Катька, продолжая улыбаться, вернулась к прилавку и что-то сказала по-шведски. Две книги легли обратно на стойку. Я почувствовал себя неловко. Будто я навязывал студентам покупки.
Я попытался рассказать о себе. Мика понимающе кивала. Катрин переводила. Студенты листали книги, рассматривали смешные иллюстрации Сереги Лемехова и хихикали.
Катька гордо улыбалась и одобрительно подмигивала мне. Книгу мою – я уверен – она не читала. Несколько раз звякал дверной колокольчик, и в магазин осторожно заходили новые покупатели. Катька жестом приглашала их к нашему кружку и шепотом поясняла, что происходит. Студенты и Мика на правах старожилов задавали мне вопросы. Одна девица, наиболее заморенная учебой, заглядывая в блокнотик, спросила, страдал ли я от цензуры и Ка-Гэ-Бэ. Спросила по-русски, но Катрин перевела, чтобы всем было понятно.
Стало тихо.
Врать не хотелось. Я молчал, вспоминая свою бестолковую жизнь и отдельных чудаков, с которыми сталкивался в редакциях. Как было дело, в двух словах не расскажешь. Диссидентом я не был – это уж точно. Мутило от многого, но когда умер Брежнев, я огорчился… И Горбачева принял поначалу всей душой.
Мика щелкнула пальцами, привлекая мое внимание, и демонстративно выключила диктофон. Дескать, дальше нашей компании ваши признания не разойдутся. Студенты со свирепой подозрительностью оглядели пришедших после них посетителей. Все напряглись.
Я молчал, как истукан.
– Но ваши книги появляться только при Горби… Горбачев, – ласково подсказала Мика.
– Я бы не хотел отвечать на этот сложный вопрос, – замялся я.
Публика понимающе закивала, переглядываясь. В том смысле, что автор опасается агентов КГБ даже здесь, в Швеции. Может, он и прав…
Были и еще вопросы. Кто из современных русских авторов вам больше всего нравится?
Я назвал. Тишина. Не знают таких.
– А кого вы знаете? – спросил я.
Мне назвали московскую обойму из пяти фамилий. Нет смысла ее повторять – даже не умеющий читать, слышал эти имена. Здесь считается, что это наша современная литература.
– А еще кого знаете? – допрашивал я. – Братьев Стругацких знаете? Фантастов?
Не знают…
Вот они, парадоксы единого культурного пространства! Духовные лидеры нескольких поколений русской интеллигенции – а будущие филологи-слависты о них даже не слышали.
– Виктор Конецкий?
Общее пожимание плечами.
Какого-то стебка-постмодерниста изучают, а о Конецком не слышали. О чем с этими славистами говорить… Не знают Гранина, Голявкина, Житинского, Штемлера, Валерия Попова…