В полночных звёздах правды нет. Избранное

Глубоководные кабели

Обломки – Над нами; Их прах на нас Падает Издалека. Прямо во тьму, В великую тьму, Что от века И на века. Ни звука, Ни эха звука внизу, На океанском дне, Где ил Бесконечной равниной лежит, Где кабель Лежит на дне. Здесь, в матке мира – На ребрах земли – Мерцают людские слова, Бьются, Трепещут Людские слова, И в змейках бегущих строк – Предупреждение, Радость и скорбь Слух и пустая молва. Сила здесь Будоражит Покой, Покой без гласа и ног. Кабель Вневременье Здесь разбудил, Отца его – Время – убил. В крепком пожатии Руки сошлись, Как вокруг ни темно. Слышит беседу Двух человек Пустынный придонный ил. Новое Слово Кабель донёс: «Будем теперь – Заодно!»

Мой дом и твой дом Песнь Доминионов

Меж домом моим и меж домом твоим – дорога – чрез океаны. В доме моём и в доме твоём – полмира – люди и страны. В доме моём и в доме твоём – мира судьба, планида. Но над домом моим и над домом твоим – полумира злость и обида. И должен мой дом, и должен твой дом жить в сердечном согласье, Иначе мой дом, иначе твой дом погибнут враз, в одночасье. Если будет мой дом захвачен врагом, захватят и твой – непременно, А если в твой дом войдут напролом, и в моём не выдержат стены. Что спор вести, кто больше в чести, кто платит кому и сколько, Чья больше власть и чья больше часть, кто роль играет, кто – рольку? Что платит мой дом – в основанье твоём, в моём – твой замес и плиты. Мой дом и твой дом – взаимный заём, и, значит, с тобой мы квиты. Мой дом и твой дом уверены в том, что все здесь за всех в ответе. Мой дом и твой дом, как Король с Королём, заседают в одном Совете! 1898

Фараон и Сержант

«…Примите во внимание, что служба сержан – тов-инструкторов, прикомандированных к Еги – петской Армии, – эта служба, достойная всяче – ского поощ рения, по-прежнему возна граждается недостаточно.… И если в качественном со ставе армии его высочества Хедива наблюдается зна – чительное улучшение, то это, в основном, бла – годаря отличной работе наших сержантов». Отрывок из письма. Был у Англии серьёзный с Фараоном разговор: «Встань из праха, встань – отныне и навек! И чтоб крепко ты усвоил, как врагу давать отпор, Я пришлю к тебе Сержанта Имярек». Не было ни Графа, ни Барона. Был простой, обычный человек, Что науку и тупице преподнёс бы по крупице, – Наш Сержант, – Сержант британский Имярек. Был у Англии серьёзный с Фараоном разговор: «Ты силён и всё же чую слабину!» И Сержанта с Фараоном, объявив им общий сбор, Погнала в пески, в пустынную страну. Не было ни Парка, ни Собора И пивной там не было вовек, Только был песок зыбучий, бесконечный, красный, жгучий, И домишко – для Сержанта Имярек. Дальше Англия сказала: «Чудотворец Аарон Превратил речной поток в кровавый, – но Делать воинов из грязи, – это чудо, Фараон, Лишь Сержантом может быть совершено!» Объясняясь чёрт-те по-каковски, Палкой, – чтоб запомнилось навек! – Растолмачил Фараону про атаку, оборону Наш Сержант, – Сержант британский Имярек. Были страхи и сомненья; журналистский наш десант Не был вовремя заброшен. – Между тем Как Сержант на Фараона тратил время и талант, Мир английский оставался глух и нем. Наши современные имперцы – Поколенье умственных калек, Простецы, для коих святы лишь дворцовые палаты И не свят Сержант британский Имярек. Дальше Англия сказала: «Выводи, Сержант, народ!» И повёл, и был противник удивлён: Все египетские казни, что донёс до нас «Исход», Позабыл в сержантской школе Фараон! Было войско дёшево, да гнило. Начала кампания разбег. Десять лет латал прорехи наш Сержант, и вот успехи: Фараон сражался, словно Имярек! Всё там дёшево, да гнило было с самых первых дней, И жара, и пыль, и мухи без конца, И холера, и безводье, и укусы гадких змей, – Фараон остался – «парень – молодц'a!». Как Израильтяне шли из плена, Шёл и он, держась дорог и рек, Шёл вперёд за чудодеем, за новейшим Моисеем, Коим был Сержант британский Имярек! Грязь едим и хлеб насущный не торопимся почать: Горек хлеб у ненавидящих купцов. Поднимать не нужно шума и монетами бренчать, Где Сержант когда-то поднял мертвецов. Поднял их, да сам-то – не поднялся. Вымуштровав сотни человек, Здесь Инструктором зовётся, там – Капралом (как придётся), Имярек остался Имярек. Длится нескончаемое чудо Ныне, присно и, увы, – из века в век! 1897

Вампир

Дурак, полюбив, до небес превознёс (Точно как ты и я!) Лишь тряпку, да кость, да копну волос (Беспечною женщиной это звалось). Но дурень-то видел всё вкривь и вкось. (Точно как ты и я!) Минувшие годы – то наши невзгоды, Работа ума и рук, Но женщина всё забрала без изъятья, О наших трудах не имея понятья, Не зная душевных мук! Дурак промотал и добро, и власть. (Точно как ты и я!) Он вере и чести позволил пасть (Но леди всё мало и всё не всласть), Однако дурак подтвердил свою масть. (Точно как ты и я!) Сулила удача большую отдачу, Мы строили планы, друг, Но леди вмешалась в великое дело, И нашей победой она овладела, Не зная душевных мук! Она дурака обглодала сперва (Всё – как у нас с тобой!) И – в мусор его (в чём трижды права). Дурак – живёт, но – едва-едва: Ведь б'oльшая часть дурака – мертва. (Всё – как у нас с тобой!) И стыд меня гложет, что ныне, быть может, Мы носим клеймо, как скоты, Что леди, владевшая всем без изъятья, Жила, ни о чём не имея понятья, Но дурни-то – я и ты! 1897

«Когда закончит рассказ о Земле…»

Когда закончит рассказ о Земле последний холст на мольберте, И древние краски, и критик юнец равно достанутся смерти, Тогда мы устроим на эру (иль две) отдых душе и телу, Пока нас Мастер Всех Добрых Трудяг опять не приставит к делу. Всем праведным – благо: на трон золотой их Мастер посадит охотно. Он даст им кисти – хвосты комет – и – в десять лиг – полотна. И Магдалина, и Павел, и Пётр пред ними въяве предстанут, И век позировать станут они, и век они не устанут! Хвалу воздавать и хулу раздавать лишь Мастер нам будет вправе. И мы не пойдём на поклон к деньгам, а также к суетной славе. Работа – наш высший удел и восторг, и каждый, как сможет, правдиво Напишет Вещь для Бога Вещей, их суть подтвердив и диво! 1892

Последняя сати

Не так давно, всего лишь несколько лет назад, в одном из кня жеств Раджпут'aны скончался тамошний верховный правитель. Жёны его, нарушая закон против с'aти, введённый англичанами, готовы были вырваться из дворца и сжечь себя рядом с телом покойного супруга. Но ворота были заперты. Тогда одна из них, переодевшись любимой танцовщицей правителя, прошла через оцепление стражни ков и направилась к погребальному костру. Здесь храбрость оставила её, и она попросила своего родственника, вельможу при дворе прави теля, убить её. Он исполнил её желание, не догадавшись, кто был перед ним.

Удаи Чанд, повелитель, покидал земную обитель. В Гангру пришли мы, друзья и вассалы владыки. Гонги – целую ночь – печальную весть разносили, Жёны – целую ночь – громко о нём голосили, Мы – целую ночь – упросить их были не в силе Вытереть слёзы и удержать свои крики. Целую ночь вельможи были в покои вхожи. Стражники были угрюмы и каменнолики. Факелов пламя блистало тускло, неяро, На ружьях Тонка блистало, на саблях Ульвара, На сбруях Мевара блистало и на доспехах Марвара; Звон во дворце в ту ночь стоял превеликий. Целую ночь дышал он хрипло, неровно; лежал он В Комнате Золотой, что на дворцовом крове. Были шёпот и плач на женской слышны половине. Жадные взоры Бунди державной княгини Смерти искали – той смерти, которую ныне C мужем она разделить не могла из любови. Утром ушёл он на встречу с Богом; костры далече Весть разнесли от горы до устья речного, От Мальвы широких равнин к Абу кряжам скалистым. И плач, догоняя плач, к звёздам взлетел серебристым, Плач многочисленных жён – горе их было истым – К звёздам взлетал всё снова, и снова, и снова. Жрец, молчальник великий, рот завязал владыке, Переодел его, в путь отправляя печальный. Те, кто там был, княгини крик услыхали: «Ныне с супругом отправимся в дальние дали! Ныне умрём, как матери умирали! Женщины, женщины! – Все – в огонь погребальный!» Быстро дворцовая рота закрыла большие ворота. Стражники в белом встали слева и справа. И не успели на улицу выбежать вдовы, Пали решётки и заскрипели засовы, Заговорил барабан караульный дворцовый, – На голубиц наших быстро нашли мы управу. День горел-разгорался, и голос внезапно раздался. Женщина, звонко смеясь, сверху нам прокричала: «Быстро откройте! Я – Азизун-танцовщица. Если дом прогнил, всякая крыса стремится С прежним жилищем своим поскорее проститься, И в новый вселиться дом, и всё повторить сначала! Р'aджею я вертела, правила им, как хотела. Вечером женщины править решили мною! Пусть без меня они мукой насытятся горько. Мне отворите, а их стерегите зорко!» Мрачно смотрела ей вслед на утренней зорьке Стража, стоявшая там мощной стеною. Знали все, что от страсти Р'aджа считал за счастье Там, где она прошла, целовать даже землю. Бога её плосконосого чтил как святыню. Если же, выпив, его земная богиня Смерти хотела вельможе иль простолюдину, Он их немедля казнил, кивку её внемля. Мы отнесли его к славным предкам его державным: Там издревле стоят Солнцерождённых гробницы. Там обезьяны качаются, виснут, летают, Там на колонне резной павлины блистают, Там в помещенье Княгини кабан обитает, Там вековечно песок пустыни струится. Крикнул глашатай: «Боги, встречь откройте чертоги!» (Мы же костёр разожгли, вождя провожая далече.) «Друг англичан и воин с отвагой без меры, Здесь владеющий всем – от Луни до Джейсульмера, Джунглей великий Царь и Князь Песков Биканера, В путь отправляйся – вечным богам навстречу!» Пламя, багрово-ало, копья в небо бросало, И, разгораясь, бросало всё выше и выше. Женщина вышла из башни, что век пустовала, Крадучись вышла, спрятав лицо в покрывало, Плакала женщина, тщетно к Р'aдже взывала: Спал правитель, женского плача не слыша. Спал он, забыв впервые страхи и страсти былые, Холод ли, жар ли, – всё ему было едино. Женщина трижды несмело к огню подходила, Трижды войти и остаться в нём – не было силы, Трижды сгорев от стыда, заголосила, Ибо сгореть не смогла на костре господина. Тут же неподалёку, вперив гневное око, Некто за ней наблюдал. При господине Он пребывал на пиру и в жестоком сраженье, С ним кабанов он в кровавом травил упоенье. Был по рожденью высокого происхожденья, Близкой роднёй приходясь державной княгине. Молвил он гневно: «Вижу, женщины нет бесстыжей! Живо ступай в огонь, прочь с лица покрывало! Разве не ты госпожой здесь была настоящей? Разве не вождь покорился девчонке гулящей? Разве пепел не бел, от сгоревшей щепки летящий? Живо ступай и с владыкой ложись, как бывало!» Она же – в ответ – поспешно: «Клянусь душой своей грешной, Всё, что ни делала, делала всё я неверно. Вот, возмечтала: пока здесь не умерло пламя, С мужем возлягу, восцарствую над Небесами, Стану женою единственной! Прочие – в Яме Пусть завывают – гееннской, безмерной и скверной! Пламя дохнуло жаром, – злым, удушливым, ярым. Праведный путь в Небеса оказался ужасен! Если бы страж благородный, что строг, безупречен, Век мой прервал, что великим пороком отмечен, Низменный дух мой, такурскою сталью излечен, Ввысь воспарил бы…». Такурец промолвил: «Согласен». Сталь вонзилась прямая, кровь и жизнь отнимая… «Думал, взойдёт на костёр владычица края. Вместо неё простая пришла танцовщица. Девкой была – умирает, чиста, как девица. В путь, дорогая сестра! Улетай, голубица! Рядом с раджпутским вождём удостоишься Рая!» Пламя под грудой пепла ожило и окрепло, – Женщине слава – подруге, жене, берегине! Красный, как рана, и синий, как сталь боевая, От головы и до пят с нетерпеньем свой путь пробегая, Вспыхнул огонь: о, добыча его дорогая, Вот оно – сердце божественной Бунди-княгини! 1889

Баллада о королевском милосердии

Абдур Рахман, Дуранийский вождь, – о нём история эта. Хайберские пики милость владыки славят по белу свету. И Северу он нанёс урон, и юг не избег удара, Но милосердие славят его – от Балха до Кандагара! У древних пешаварских ворот среди бесконечного гула Кафиры и Курды взирали на суд, что творил Правитель Кабула. Он судил сплеча быстрее меча, быстрее петли скользящей, Но в свою звезду верил всякий, мзду Правителю приносящий. Хиндустанский пёс оскорбленье нанёс кому-то из правоверных, И, от гнева слепа, потащила толпа – на смерть погрязшего в сквернах. Но Король проезжал там, и он узрел, что нож занесён над глоткой, И внял Хиндустанцу великий король, мольбе его жалкой и кроткой. И сказал Король: «Я смирю твою боль: конец твой не будет позорным». И Начальника Стражи вызвать к себе велел он своим Придворным. Яр Ханом звали его. Был слух, что Яр Хан был рождён вне брака. Но Король – да продлит Аллах его дни! – его приблизил, однако. Горячей кровью пошёл он в отца. Дауд Шах, почтенный родитель, Был родом из Дуранийских владык, – «Бранных Полей Похититель». Ни рай, ни Ад не могли обуздать гордыню Яр Хана-Афганца. И Король решил заставить его стать палачом Хиндустанца. «Казни! – он велел. – Благороден твой род, и примет он смерть без муки. Не бойся!» – И крикнул, чтоб слышали все: «У Кафира связаны руки!» И выступил могучий Яр Хан, и саблей взмахнул хайберской. «Великий Король, – он молвил, – изволь: Кафир уничтожен мерзкий». Абдур Рахман, Дуранийский вождь, в Гильзае стяг развевает, А Север и Юг охватил испуг: они только рты разевают. И с Хайберских гор ведут разговор пушки, воздух терзая. Ты замер, не дышишь – ты слышишь? ты слышишь? – песню волков Абазая! Смеркалось. Кабул затих и заснул – от мала и до велика. Правитель Кабула спросил: «Скажи, ты не боишься, владыка? Ты знаешь…» Но, чуя гнев Короля, он поперхнулся от страха. И мрачно молвил Король: «Здесь я – правлю по воле Аллаха. Здесь – моя стезя, там – твоя стезя; спать ложась, поразмысли О сабле, что над твоей головой, может, уже нависла». Закрыли ворота, что в город вели, а также к великому Трону. В садовом домике Государь устроился уединённо. Когда наступила «ночи ночь» – луну обложили тучи – Желая честь обелить, к Королю прокрался Яp Хан могучий. Малые дети смеялись над ним, вслед ему корчили рожи. Продажные девки: «Мясник! Мясник!» – с крыш насмехались. Боже! Он крался, но вдруг пара крепких рук – пала ему на плечи. И молвил сзади сам Государь: «Ты не в себе, человече! Негоже днём шутить с Королём и являться с прошеньем ночью, Что в руке? Перо? Чересчур остро: разрывает бумагу в клочья! Об одном меня умолять три дня будешь всего ты боле И будешь имя славить моё, корчась от смертной боли. Ко всем я милостив, а к тебе – в особенности, ей-Богу; Ты, мой мясник, опешил и сник, твой нож тебе не в подмогу! Абдур Рахман, Дуранийский вождь, Севера, Юга владетель. Тают снега и берега смывают; Гильзай – свидетель. И британский солдат не знает преград, и от пик – никакого толку. Ты замер, не дышишь – ты слышишь? ты слышишь? – поют зукка-хейлские волки! И начали побивать его камнями ещё на рассвете. Но был приказ, что в рассветный час – не д'oлжно ему умерети. И камни градом летели и рядом падали возле Яp Хана. И лишь об одном жалел он: о том, что он – не труп бездыханный. «Могильный курган насыпаем, Яр Хан!» – заметил остряк завзятый, И Король, смеясь, прозвал его «мой королевский глашатай». И вот наступает вторая ночь, – то ночь была рамазана. И услышал страж, как идёт от земли слабый голос Яр Хана. Доносится из разбитой груди хриплый молящий голос: «Избавь меня, друг, от жестоких мук, жизнь перерви, как волос!» И слуги пришли к государю в гарем, моля и дрожа от боязни: «Защитник слабых, сжалься над ним, предай милосердной казни!» Молвил Король: «Пусть ночь поживёт, а утром его расстреляют. Однако, пусть молится он за меня, пусть имя моё прославляет!» И трижды Яр Хан простонал до зари, и ещё раз – при алом блике: «Избавь меня, друг, от жестоких мук; о, будь славен, Король великий»! Во время намаза казнили его, предав милосердной каре. И снова, когда зажгли фитили, восславил Яр Хан Государя. И песню об этом сложили певцы, и песню пропели люду, Чтобы о милости Короля люди знали повсюду. Абдур Рахман, Дуранийский вождь, рот свой раскрыл когда-то. И Север, и Юг, как в бездонный сундук, в него кладут своё злато. И певцы поют, что Король не лют и что мягка его кара. И они поют, и внимает им люд – от Балха до Кандагара! 1889

Со Сциндией – в Дели

Случилось это более ста лет назад. Потерпев поражение в великой битве недалеко от Дели, индийский князь проскакал пятьдесят миль, везя на луке седла простую девушку, которая любила его и делила с ним все тяготы походной жизни. Он потерял девушку, когда спасение было уже близко. Кавалерист из Маратты рассказал такую историю:

Кто пировал, того венок в ту ночь увял, поблек, И цвет шафрана в знак беды покрыл шарфы и руки, Когда мы мчались в Панипут, где ждал нас наглый Млек, Когда мы, царство потеряв, ушли оттуда в муке. И трижды тридцать тысяч нас прошли джамнийский брод – На дамаджийских скакунах богатыри из Бхао – Декан враждебный не пресек наш мужественный род И не извёл предатель нас, проклятый Мультар Рао! И трижды тридцать тысяч нас вошли в густой туман. И визг, и вопли раковин взнеслись над полем брани. За бороду схватили мы Бховани вражий стан, И смыл наш яростный поток с лица земли Бховани! И дети Бхоста полегли от наших длинных пик, Рохиллы чёрные неслись, как скот, от нас гурьбою. От нашей тысячи одной презренный враг поник, А Мультар Рао с десятью оставил поле боя! И вынуть саблю – нету сил, ударить – нету сил: Плечо в плечо и грудь на грудь сошлись мы тесной кучей. Наш пеший горец и коней, и всадников разил, И павших на сырой земле давил наш вал могучий. Налево грохотал мушкет, как водный водопад, Направо лес кровавых пик восхода был кровавей. И снизу кровь, и сверху вниз – Апс'aров скорбный взгляд, Что подбирали тех, кто пал в позоре или славе. И видел я огонь и дым, и видел Бхао стяг, И слышал тщетный крик, – увы, то звал один из Бхао: «О, Ананд Рао Нимбалкхур, скачи, теснит нас враг! Верни всех тех, кого увёл проклятый Мультар Рао!» Когда осенние дожди в истоках Джамны льют, Тогда песчаный перекат с пути сметают волны. Враги прорвались через нас, как через цепь запруд, Но броды Джамны в этот день их кровью были полны. Я рядом с Сциндией скакал, – куда мой господин. Туда и я; за нами вслед – вся конница Халькара. И были все у нас вожди убиты, как один, Кинжалы Северных Племён нас истребляли яро. Я рядом с Сциндией скакал – стекала кровь с копья – Вдруг вижу: девушка бежит, бежит наперерез нам И к Сциндии припала, и – кричит: «Любовь моя!» – Я еле-еле их прикрыть успел щитом железным. (Её в лесу зачаровал он много лет назад, Приворожив её к воде, что принял от неё же. Простой охотницей она была, как говорят. Зачем, имея двадцать жён, он взял Лалун, о Боже!) И дух смутился в нём. Её он сзади привязал, И вновь мы в Дели понеслись, дерясь неутомимо. Отряд от гибели, как тень, счастливо ускользал. Из Панипута мчались мы – и были не одни мы. Но Лутуф-Уллах Попульзай нам не давал уйти. Отродье Севера, к Лалун пылал он дикой страстью. Я был готов затеять бой, закрыть ему пути. «Нет!» – крикнул Сциндия, и я послушался – к несчастью. За лигой лига – наглый вор маячил за спиной – За лигой лига – белый путь под белой кобылицей – За лигой лига – быстр, как Смерть, – за ними и за мной – Летел, как Время, что века продлилось и продлится. И жаркий полдень око впил в постыдный наш побег. Шакалий хохот, волчий вой вторгались в наши уши. И враг, как коршун, был готов кружить хоть целый век, И пали сумерки, и страх мою наполнил душу. Я молвил: «Ждёт тебя народ. Забудь её любовь. Поверь, при первом свете дня её любовь убудет. Подрежь верёвки и вдвоём с тобой поскачем вновь». А Князь в ответ: «Моих Цариц она Царицей будет! Из всех, кто ест мой хлеб, она одна пошла за мной. Корона – ей, за то, что в бой за мной пошла по следу. Один позор я пережил, зачем позор двойной? Достигнем Дели – рухни всё – я одержал победу!» Кобыла белая под ним шаталась всё сильней. Взошёл вечерний дым печной и опустился ниже. А Попульзай не отставал – мы шпорили коней – И близко Дели был от нас, но враг был трижды ближе! Был Дели близко, и Лалун шепнула: «Господин, Убей меня – скачи один – хромает кобылица!» Он крикнул: «Нет!» Она опять: «Скачи, скачи один!» И отвязалась от седла, и выпорхнула птицей! Кобылу Князь остановил, кобыла в мыле вся, И в пене рот, и хрип, и стон, и силы на пределе. И Господин мой, ей удар смертельный нанеся, Решил хоть пешим бой принять, почти достигнув Дели. Но боги милостивы. Князь лежал под скакуном, Когда услышал крик Лалун, и еле внял он крику. Любовь и битва перед ним мелькнули кратким сном, И тьма ему закрыла взор – и я увёз Владыку. 1890

Голубка из Д'aкки [11]

Голубка, получив свободу, на башню Р'aджи прилетела Из жаркой битвы, где индусы разбили силы мусульман, И горе, охватив столицу, не знало меры и предела: Увы, почтовая голубка, увы, голубка-голубица, Ты принесла на белых крыльях смятенье, слёзы и обман! Скакал великий Р'aджа Д'aкки, скакал под городской стеною. Он положил на грудь голубку, он был задумчив и суров: «Коль без меня она вернётся, восплачьте: кончено со мною! Гуль-гуль, почтовая голубка, гуль-гуль, голубка-голубица!» И он прижал голубку к сердцу и двинул войско на врагов. И, уходя, сказал он: «Крепость и мой дворец тогда сожгите. Враг ничего унесть не должен из озверевшего огня. И вы, мои княгини, лягте и в жадном пламени усните, Когда почтовая голубка, когда голубка-голубица Присядет на стене дворцовой, вернувшись в Д'aкку без меня!» И в битве жаркой беспощадной он отстоял свои границы, Прогнал он северных соседей, прогнал за край своей земли. Потом, разгорячённый боем, у брода он присел напиться. И тут почтовая голубка, его голубка-голубица, О доме вспомнила, который остался где-то там вдали. О доме вспомнила далёком, и в небеса вспорхнула птица, И Р'aджа звал, но не дозвался, и улетела с глаз долой. И вот на утренней зарнице влетела в славную столицу, – Увы, почтовая голубка, увы, голубка-голубица, – Без Р'aджи в Д'aкку воротилась и всех убила вестью злой! И, как велел великий Раджа, уснули царственные жёны, Уснули в пламени, объявшем покои старого дворца, Предпочитая смерть насилью и честь храня непрокажённой. Меж тем почтовая голубка, меж тем голубка-голубица В дыму пожара ворковала, любовно пестуя птенца! И поскакал властитель Дакки вослед за вестницей проворной, И был впервые после битвы великий страх в его глазах, И, наконец, дворец увидел, и был дворец пустой и чёрный… Меж тем почтовая голубка, меж тем голубка-голубица Над бедным Раджей одиноко кружилась в чистых небесах. Итак, почтовая голубка на башню Раджи прилетела Из жаркой битвы, где индусы разбили силы мусульман, И горе, охватив столицу, не знало меры и предела. Причина – в птичке-невеличке, что принесла большой обман. Увы, почтовая голубка, увы, голубка-голубица! – Пресекся Раджи род старинный… Скорбит о Дакке Хиндустан… 1892

11

Сюжетом для этого стихотворения послужил следующий отрывок из книги Джона Локвуда Киплинга, отца поэта (1837–1911), «Животное и человек в Индии» (1891).

«В одной бенгальской легенде рассказывается о печальной судьбе индийского р'aджи, последнего из своей династии, на которого напали захватчики-мусульмане. Он храбро выступил против них и взял с собой голубку, условившись с родными и близкими, что если голубка вернётся во дворец, это будет означать поражение р'aджи, и тогда семья должна будет предать себя смерти, а родовое гнездо – огню. Он одержал победу. Но когда он наклонился, чтобы после тягот битвы напиться речной воды, птица вырвалась на свободу и улетела домой. Р'aджа поспешил за ней, однако успел лишь в отчаянии броситься в погребальный костёр, что ко времени его возвращения всё ещё горел жарким огнём».

Баллада о Боу Да Тоне. Бирманская война, 1883–1885

Вот – перед вами баллада о Боу Да Тоне. Тибу хотел он сместить, что тогда был на троне. Грабил и убивал он тогда в Алалоне. И прогневились на Боу бирманские боги: Встретил разбойник судьбу на Катунской дороге. Бабу Харендра остался с наградой в итоге. Жил-был Боу Да Тон; был воином он дерзким, бесстыдным, богатым: И ружьё его, и сабля его украшены были златом. Павлинье Знамя над его парнями было символом мощи Жёстким от золотого шитья и от крови людской – ещё жёстче. Сильного – пулей, слабого – саблей убивал разбойный владыка. От салуинских кустарников было так до чиндвинского тика. Он смерть на кресте посылал князьям, жертвенный огнь – челядинам. Он мучил старух, и, к мольбам их глух, им нутро заливал керосином. Меж тем за морями (где – знаете сами) вещали газетные слизни: «Вот – молодечество! В борьбе за отечество патриот не жалеет жизни!» И «Бирм'aнские новости» отвергали без совести, выдавали злобные враки Об усталых ребятах, о белых солдатах, что ходят в форме хаки, Что тяжёлым шагом по холмам и оврагам идут через джунгли, что ныне, Совершая работу, умирают в болоте и приют находят в трясине, Что творят историю по Воле Виктории, что отдают свои жизни За Гордость Расы, за всех за нас, и за Мир для своей Отчизны. Из таких вот ребят был набран отряд, (их полк звали «Чёрным Тироном»). О’Нил-«Хитрован» этот дружный клан возглавил в войне с Боу Да Тоном. Семьдесят солдат составляли отряд. Гнались они дни и ночи, Ночи и дни гнались они за тем, кто был зверя жесточе. Ирландские парни из Г'oлуэя, из Лаута и Милна здесь были. Нанося потери и неся потери, перед смертью они шутили, И всякий раз в их последний час, уходя из этого мира, Благословляли они даже грязь на подмётках своего командира. Им с ним повезло; но, как назло, всё не везло с добычей: Обойти ловушку, не попасть на мушку у Боу вошло в обычай. И всё ж Боу Да Тон был врагом покорён, его терпением адским. Он взглянул с интересом на ирландских солдат, и его интерес был братским! Так мир устроен: где с воином воин воюет, там ум, разбужен, Открывает вдруг, что лучший друг – это враг твой, что кровью заслужен. Раздвинули ветки; по сигналу разведки ирландцы вышли из мрака В ночном бою, в рассыпном строю – атака! атака! атака! Рванули, как бесы, из туманной завесы. Залп! Дорога – открыта. – Мелькнула набедренная повязка – Мелькнула серьга из нефрита. – Какое «ура»? Убитых – гора, и пламя в деревне ярое, А Боу Да Тон ушёл за кордон, чтобы снова приняться за старое! И, прокляв со страстью ирландское счастье, смолкли все, и молчали, покуда Один из них, что был скромен и тих, не промолвил: «Ну, ловок, паскуда!» И мёртвых своих схоронили они, доели говядину скоро, И, как в прежние дни, принялись они ловить бирманского вора. «До греческих календ», говорят, но кому-то пришла идея, И – понеслось: «Пока О’Нил не вернётся с головой лиходея!» О’Нил гонялся за ним по холмам, на равнине его беспокоил, Но вновь Боу Да Тон холмы оседлал и, к тому же, силы удвоил! Но сын Востока был бит жестоко. Однажды в бою упорном Разбили чёрта за пределами форта, что бы у него опорным. И когда Светило вниз покатило – з'a день оно устало – В покинутый лагерь они вошли. Деревня огнём пылала. Там на фоне заката, которого злато предвещало чудо восхода, Крест чернел проклятый, где мертвец распятый вещал, что уход – без исхода. Но рассветного бриза, что прошёлся по низу, на свете не было слаже, И высокие травы перед ним величаво склоняли свои плюмажи. И всякий солдат в то утро был рад тому, что на свет родился… Но… На 'yтре дня брызнул сноп огня, и серый дым заструился. Охнул О’Нил: благословил пулей его самодельной Туземный стрелок – в локоть – мой Бог! – боль была беспредельной! – И тем после драки обеспечил вояке отпуск многонедельный. (Пулю сработал местный кузнец из телеграфного провода, И металл, остёр, тело с тех пор жалит, как жало овода.) _________ Времени мало прошло; завоняла рана его гнилая В душном госпитальном бараке города Мандалая. И дрожать постоянно рука капитана левая стала. – Оу! И О’Нил не раз говорил: «Ну, щас встретить бы этого Боу!» Потом лихорадка пришла. «Ребятки, дело моё погано, – Молвил О’Нил, – но… Сто б рупий дал за голову бандюгана!» Опахала, подвешены, скрипели бешено и крутились неперестанно, Но Бабу Харендра (гом'aшта) был рядом, и слышал слова капитана. И он вспомнил Дакку, свой дом; при нём водоём рукотворный; далее Встрепенулась душа, и ряды камыша он увидел в далёкой дали, и О жене и о сыне он вспомнил, что ныне учится в высшей школе; Он вспомнил – и тут же мысль отогнал – о ранах и дикой боли, И от грёз очнулся, и почти вернулся в явь… Однако, что это? Серебряноглавый Боу пред ним явился в потоках света! И гом'aшта смущённый, виденьем прельщённый, двинув к жене и сыну, Обманул возницу, как во сне не приснится, не заплатив половину! _________ Минули месяцы. Враждебный мир стал враждебнее вдвое: Боу восполнил потери и вновь встал на стезю разбоя. А О’Нилу войны надоели; достойно изменил он свою судьбину: В далёком городе Симури нашёл он свою половину. Была она изящна, нежна; тихий, приятный голос; Чистое золото – сердце её, волос – что зреющий колос. Но не знала, что добрые руки того, кто ласкал, обладали даром От плеча до пояса рассечь в бою человека одним ударом, И не знала, что губы, что были ей любы, что эти вот самые губы Команды «Пли!», «Руби!» и «Коли!» в бою отдавали грубо, Что в глазах, где от лёгкого вздоха её рождаются ангелы, – черти Когда-то не зряшно рождались: бесстрашно он взирал на Ворота Смерти. (Это дело такое, дело чисто мужское: если ты – настоящий мужчина, Ты о страшном прошлом с самомнением пошлым не расскажешь Невесте невинной.) И мало о прошлом О’Нил вспоминал, умиротворён и спокоен, И Бабу Харендра был последним из тех, о ком вспоминал наш воин. _________ Обычный груз по обычной грязи медленно и угрюмо Правительственный караван быков вёз по дороге Катуна. В белых одеждах, в светлых надеждах, поедая бирманские яства, В конце каравана ехал Бабу, опора, оплот государства. И верил Бабу в благую судьбу, довольный самим собою, Но призрак бандита пред ним сердито серебряной тряс головою. Вдруг… Что случилось? Остановилась головная повозка… Охрана В сильном волненье; слуги в смятенье… Э, тут дело погано! С воем и с рыком, с криком великим из джунглей на лужайку Вылетел Боу Да Тон на коне, пешими – вся его шайка. И ружейный хор поднял общий ор над общей зелёной кроной. «Вот я вас!» – рявкнул бландербасс, дробью рыгнув ядрёной. «Вот вам, сэр!» – грохнул револьвер, и звуки войны не ослабли, Ибо здесь и там по прямым штыкам застучали кривые сабли. Людей, что бритвой, косило битвой, и сталь со страстью бесчинной Плоть живую, звеня, торжествуя, делала мертвечиной! И с бычьей тоской на обычай людской животные смотрели печальные, Где души из тел в иной предел взлетали в миры изначальные, На многих возню, на двуногих резню, на приливы её и отливы, Где Знамя Павлинье взметалось ныне величественно и горделиво. Но драки нет злей, и нет веселей, и не бывает зловещей Той, где правительственный караван Боу сжимает, что клещи, И подумал Бабу: «Искушать судьбу мне, пожалуй, что н'e для…» И подумал Бабу: «Искушать судьбу не бу… Сбег'aю немедля!» Но судьба решила на свой манер (как это бывает обычно): Последнюю повозку с бою взять Боу решил самолично! Но тот, кто дёру давал в ту пору, увидев, что Боу рядом, Воскликнул: «Ах!» и – на Боу в страхе свалился живым снарядом! Бабу годами служил властям под гнётом двойного груза: Росла с годами мошна с деньгами, а также росло его пузо. Двадцать ст'oунов весил доспех на Боу (об этом торговцы Помнят – и всюду праздному люду блеют, что глупые овцы). Двадцать ст'oунов весил Бабу (плюс высота и скорость), И Боу с Бабу вступить в борьбу помешала внезапная хворость. Внезапная б'oлесть закончила повесть, потух разбойный пламень, И Боу Да Тон повалился, как бык, и на месте застыл, что камень. Бабу на разбойнике, почти на покойнике, от страха взвыл оголтело, Но Боу дух, как и пламень, потух и с шипеньем покинул тело. Так в бою за добычу свою жалко и некартинно Боу, страшный чиндвинский смерч, сдох, как простая скотина! _________ Однако ж, вернуться пора в Симури, вернуться пора в то место, Где О’Нил, посадив на колени жену, ласкает её, как Невесту, Где боль солдата, что он когда-то почувствовал в миг раненья, И где стон его, словно сон его, словно дьявольское виденье Былых потерь – забыты теперь, как бойни побед-поражений, Здесь, в цветочном раю, в обезьяньем краю, которого нет блаженней. Портупея снята, портупея пуста, пройдены чёрные мили, – Здесь и сегодня Благодать Господня – на капитане О’Ниле! Но кто это? Вон – пришёл почтальон, путь проделав неблизкий. Парень ражий стоит с поклажей, протягивает записку: «Сто десять рупий прошу прислать. Адрес указан ниже». «Сто десять рупий?» – удивился О’Нил. – «Однако, что я тут вижу?» То пришла посылка. Почесав в затылке, за нож он взялся привычно, Взял молоток, постучал чуток… Та к был прерван завтрак обычный. Крышка открылась, и – покатилась… О’Нил удержался от стона Едва-едва: то была голова врага его – Боу Да Тона! Приклеена к голове была записка витиеватая: «Хозяйство Фильдингского полка. Лагерь. Январь, 10-е. Дорогой сэр! Имею честь Голову Боу Вам преподнесть, А также шлю Вам поклон свой низкий (Голову найдёте здесь, под запиской). Волю Вашу, как волю богов, Я всегда исполнять готов. Сто рупий прошу переслать по почте, Но положенье моё упрочьте Щедрой прибавкой: своя и врага Кровь человечья – всегда дорога! И я, к тому же, кормлю детишек, Моих девчонок, моих мальчишек. Бычий правительственный караван Желает Вам здравья, сагиб капитан. Желаю того же – от всей души. Ваш Бабу Харендра Мукерджи». _________ Как волей могучей змеи гремучей влеком зачарованный кролик, Как в мире туманном вед'oмы дурманом курильщик и алкоголик, Как овёс и сено обыкновенно манят к себе лошадок, Как ждущее ухо ко всем звукам глухо: только шёпот любви ему сладок, Так О’Нил, молчалив, сидел, отстранив мягко свою Мадонну, И с горькой думой глядел угрюмо на голову Боу Да Тона. А рядом блистали ложки из стали, пылко блистали вилки; Тут же нередки были салфетки, блюдца, тарелки, бутылки. И на ум пришло, что давно прошло: время потерь и лишений, Рукопашные схватки, и засады, и прятки, и дым, и огонь сражений, – И ночной марш-бросок через степь и лесок, и утром – прорыв, где не ждали, И вечером – банджо («Сыграй, корифан Джо!»), и проводы павших, и дале – Вонь болот вспомнил он – и тот резкий противный запах, Когда сверху вниз – удар, и – заткнись, не вой: ты у смерти – в лапах, – И вспомнил поганскую ругань ирландскую у Куттам'aу потока, Где, увидев кресты, что стояли густы, парни ругались жестоко. Словно старый барк, он ушёл во мрак, в Прошлое двинул мрачное, В Прошлое двинул, в мыслях покинул, оставил свою Новобрачную, Ушёл в то время, где, молод, и в холод когда-то трудился без меры, Где Боу Да Тона гонял бессонно от М'aлуна и до Цалеры. Как труп, что на дне на большой глубине извне еле-еле брезжит, Так брезжила в нём бесстрастная страсть тех, кто стреляет и режет. Боялись его, но солдаты его не глядели, делая дело, На него с тем страхом, с каким жена сейчас на него глядела. Четыре месяца держала власть, что Вечностью ей показалось, И вот оказалось: кое-что в нём ей неподвластным осталось. Ужас – двойной: головы с головой бой продолжался великий, – Чёрной – в жестоких шрамах глубоких с Красной, страшной и дикой, – Где дух и основа чего-то такого, что женщина прежде не знала, Где ключ от Минувшего (казалось, уснувшего),

Конец ознакомительного фрагмента.