В полярной ночи

— А где здесь тишина? Где покой? — гневно закричал Сильченко, вставая. — Мы боремся с этим собачьим климатом, с трехмесячной черной ночью, с хулиганами и грабителями, с нехваткой материалов, боремся ожесточенно, мучительно… Где же здесь покой? Ты с этой борьбой не справляешься — почему же я должен верить, что ты будешь хорошо воевать?

Парамонов опустил голову.

— Если у вас я сочувствия не найду, — сказал он горько, — так некуда мне больше податься.

— Ты нужен здесь у нас. Оставим этот разговор, — сказал Сильченко, садясь и не глядя на Парамонова.

После его ухода Сильченко никого не принял. Ян-сон позвонил, что Дебрев возвращается с энергоплощадки.

Дебрев, войдя, не сел, а остановился у стола.

В последнее время, после партконференции, его отношения с Сильченко приняли новую форму. Прежней открытой вражды уже не было, но и дружба не устанавливалась. Сильченко знал, что на Дебрева тяжело подействовал отпор, полученный им на конференции, нужно было время, чтобы пережить такое потрясение, полностью осознать его значение. Сильченко не торопил Дебрева, не навязывался со своей дружбой: он знал, что время работает на него — Дебрев должен был прийти к нему.

Сильченко молча достал из сейфа письмо Забелина и протянул его Дебреву. Тот быстро пробежал его глазами и, растерянный, сел. Сильченко наблюдал за выражением его лица, он видел, что Дебрев волнуется.

— Это что же получается? — сказал Дебрев. — Выходит, испытывали наш способ и ничего не вышло? А Седюк докладывал нам, что работающих поэтому способу цехов нет, впервые будем пробовать в Ленинске. Или человек не знает, за что берется, или пустился на прямой обман?

Сильченко удивился. Он ничего не знал о ссоре между Дебревым и Седюком, и его поразило, что Дебрев сразу опорочивает одного из близких своих любимцев, да еще в деле, которое он сам недавно так горячо отстаивал. Сильченко покачал головой.

— Седюк признался, что ничего не слышал о работающих заводах, но идея этого способа производства кислоты упоминается во многих местах. О немецком заводе он, конечно, мог и не знать — его пустили недавно. Дело не в этом, Валентин Павлович. Что мы ответим Забелину — вот в чем вопрос.

Дебрев думал, отвернув лицо от Сильченко, потом снова перечитал письмо. Сильченко все снова удивлялся странному поведению Дебрева: не в обычае у него было тянуть с ответом, взвешивая все «за» и «против». Нетерпеливый и стремительно соображающий, он отвечал быстрее, чем иные спрашивали. Сильченко, впрочем, понимал, что отвечать нелегко: Дебреву, конечно, хотелось защитить свой план, но после разъяснений Забелина подобная защита представлялась слишком рискованной. Дебрев еще больше удивил Сильченко. Он ответил вопросом на вопрос:

— Ну, а вы как, товарищ полковник? Думаю, у вас уже составилось свое мнение? И оно, очевидно, таково: долой все новые процессы, подавайте нам готовую кислоту взамен загубленной.

— Мнение мое таково, что нам нельзя допускать провала, — ответил Сильченко. — Мы находимся на краю света, быстро завезти все, что требуется, не можем. Я тогда говорил и сейчас повторяю: на риск, обоснованный риск, идти нужно, тут я с вами согласен. А в азартные игры играть недопустимо. Вот это я и хочу решить с вами: нет ли в проекте Седюка элементов азарта и увлечения?

— Хорошее словечко «увлечение»! — зло улыбнулся Дебрев. — Говорили бы уж прямо: «преступная опрометчивость» — к истине ближе. — Он помолчал и закончил с неожиданным спокойствием: — Впрочем, я с вами согласен, не принимать во внимание указания Забелина мы не можем. Все эти опыты по новому производству серной кислоты придется свернуть. Пусть Караматин проектирует свой старенький цех, кое-что он даст, остальное нам как-нибудь забросят.

Он понимал, что начальник комбината поражен, и, казалось, наслаждался этим. Сильченко видел в его лице новое выражение — холодное и мстительное. Тут была какая-то непонятная Сильченко загадка, и он невольно сказал:

— Не понимаю, Валентин Павлович, — вы еще недавно были убежденным сторонником нового метода, сами говорили: «Почему не попробовать в Ленинске никем не испробованный способ?»

— А вы были противником этого метода, — холодно возразил Дебрев. — А после того, как нам представили доказательства, что метод никуда не годится, вдруг почему-то стали его сторонником.

На это Сильченко ничего не ответил. Дебрев почувствовал, что должен сгладить свою резкость.

— Вы мои привычки знаете — я мало верю в хорошие слова, — сказал он угрюмо. — Верю только фактам, а факты, — он кивнул на письмо Забелина, — против Седюка. Пробовали этот процесс другие — и не вышло. Вот почему я отказываюсь от своих прежних решений.

— У немцев, однако, вышло, — возразил Сильченко. Он предложил: — Давайте еще подумаем над этим, а потом вместе ответим Забелину. Лично я Седюку верю, инженер он грамотный. Если у кого и пойдут такие сложные процессы, так, пожалуй, только у него.

21

Природная подозрительность Дебрева была многократно усилена тяжкой неудачей на конференции. Он думал, его окружают друзья, верные соратники. Эти люди соглашались с ним, когда он ругался, разозленный непорядками, они угодливо кивали головами, ловили и усиливали каждое его слово. А в решающий момент они оказались в нетях, не пожелали разбивать себе лбы в начатой им драке. Дебрев уже готов был согласиться, что и он неправ, — слишком уж он перегибал палку. Но это не снимало вину с тех людей, на кого он напрасно рассчитывал. Седюк был одним из них, первый среди них — он первый отшатнулся от него.

Сидя в машине, Дебрев все снова и снова возвращался к письму Забелина. Бешенство душило его. Он вдруг забыл все то полезное, что извлек из своего недавнего поражения, забыл, что сам уже начал по-иному, более объективно, смотреть на себя и на других. Он опять стал прежним Дебревым — пристрастным, нетерпимым, болезненно недоверчивым. Ему казалось, что он наконец понимает Седюка — и его недавний неожиданный отпор Дебреву и его нынешнее поведение.

Он с пристрастием допрашивал самого себя. В самом деле, — что он знал о Седюке? Как он мог допустить, чтобы Седюк стал его любимцем, правой рукой? Правда, ему аттестовали Седюка как хорошего работника. Правда, Седюк помог с электропрогревом вечной мерзлоты, но ведь это не его идея, он видел, что дело пойдет и без него, это был способ заработать авторитет. Самое главное не в его достоинствах, выставляемых напоказ, — все это мишура. Истинная его природа в другом. Эта серная кислота — как неожиданно все с ней поворачивается! Сперва Седюк не желал ею заниматься, а потом, когда отказываться стало невозможно, предложил неисполнимый план. Внешне в этом плане все достойно уважения — новаторство, свежие мысли, попытка выпутаться из трудного положения собственными силами. А судя по сообщению московских экспертов, за всей этой благопристойной внешностью не стоит ничего обоснованного. Они откажутся от всякой помощи извне, примутся разрабатывать заведомо порочный способ, потеряют в бессмысленных поисках драгоценное время, и в ту минуту, когда надо будет пускать завод, окажется, что кислоты нет. Оправдания для такого исхода готовы заранее: метод новый, никем не испробован, все решились идти этим путем — стало быть, и все виноваты, а всех к ответственности не притянешь. А завод между тем стоит, а меди нет, а фронт, а военные заводы не получили той продукции, на которую надеялись. Шляпа, шляпа, неужели ты не понимаешь, что дело идет к прямому провалу? Нет, не проверять надо, не копаться в оправданиях. Немедленно, сегодня же исправить допущенную ошибку, пока она еще не превратилась в катастрофу!

Машина мчалась по промплощадке. Дебрев остановил ее на участке плавильного цеха, вылез наружу и медленно побрел по снегу. Кругом кипела работа: стрекотали отбойные молотки, били кувалды, скрипели поднимаемые железные бадьи с землей. Дебрев обошел все котлованы и вышел на открытое место. Он повернулся в сторону невидимых сейчас гор, раскрыл лицо, жадно глотал морозный воздух. Было три часа дня, черная, забитая тучами, пронизанная морозом ночь простиралась над землей, с гор тянул резкий ветер, он жег пламенем кожу. У столба, на котором висел освещавший участок прожектор, Дебрев столкнулся с Лесиным и пристально вгляделся, в его растерянное лицо. Что скрывается за прилизанной внешностью этого чопорного, нарочито старомодного человека? Какие мысли таяться за этим высоким лбом, затеняются этим запотевшим на морозе пенсне?

Не поздоровавшись, он прошел к конторе строительства. Морозный воздух и прогулка сделали свое дело — первый, самый непереносимый, приступ бешенства стих. Но мысли его были так же суровы и беспощадны, как прежде. В нем вдруг зазвучали старые любимые стихи, истинная формула его души. Дебрев не понимал и не любил поэзии, но эти строки с первой минуты поразили его и запомнились навсегда:

Оглянешься, — а кругом враги, Руки протянешь — и нет друзей!

Он прошел весь коридор конторы и, испугав своим неожиданным появлением читавшую роман Катюшу Дубинину, с силой рванул дверь Назарова.