В прах

С детства Жюльен Бюк пишет заказные речи, поздравления, эпиталамы, сонеты, портреты, филиппики, прошения и тексты для песен. Из этого трюкачества он выуживает что-то вроде эфемерной славы, которая осеняет порождающие ее события и развеивается как дым. Если бы не убежденность в том, что он явлен на свет вершить более грандиозные замыслы, он мог бы и дальше довольствоваться этим мелким тщеславием. Живя во времена, когда было достаточно кропать мадригалы и надумывать экспромты, дабы получить покровительство, а то и какую-нибудь ренту, он мог бы сблизиться с Вуатюром и Котеном и радостно выбраться из мрака мансард на яркий свет салонов.

Один из таких салонов как раз устраивает знакомый его друзей, анестезиолог. Общение с художниками, которые завешивают собой его стены и опустошают его фуршеты, отвлекает от запаха операционного блока, от вида вскрытой и истерзанной плоти. Снисходительный меценат, он демонстрирует по галереям и книжным лавкам свой нержавеющий юмор и добродушный цинизм. Ему известна способность Бюка плести александрийские стихи погонными метрами, и вот однажды: написал бы ты оду пропофолу. Об этом благотворном средстве вы узнали недавно, для нас же, эфтаназиологов, это обычная практика, и по сравнению с ним Морфей может отдыхать. Благодаря «Бемби» оно получило мировое признание, и не счесть числа пациентов, которые подставили ему свои вены. Разве это не заслуживает маленькой оды? Хотя бы малюсенькой одочки?

Бюк обходительно соответствует, и вскоре электронная почта доставляет любителю искусств его малюсенькую одочку:

Малюсенькая одочка

Чтоб спать, как Майкл Джексон, без заботы, Чтоб утром просыпаться без зевоты, У дока про запас я приобрел Пропофол! Когда феназепам нам изменяет И старый добрый гаш не забирает, Забьет наверняка победный гол Пропофол! С тобой нам пофартит всенепременно, Когда введем тебя мы внутривенно, Нектар, нас избавляющий от зол, Пропофол! Чтоб не было нам больно и печально, Забудем все, что пили перорально, И воспоем твой ласковый укол, Пропофол! Я знаю, что мою охают оду За то, что приношу я вред народу, Рекомендуя — он с ума сошел! — Пропофол! Но так как добрый док мой в этом дока, Я обойдусь без вашего упрека И предпочту вдыханью вредных смол Пропофол! 2

2

Перевод И. Булатовского.

Через зри дня Бюк ставит на полку полученный в подарок громоздкий флакон. Пропофол Фрезениус. 10 мг/мл. 50 мл. Эмульсия для инъекции или перфузии.

Только ни в коем случае не пей, похоже на молоко, но пить невозможно.

Первые дни показываешь друзьям. Затем думаешь, как от него избавиться; принести аптекарю препарат, который обычно хранится в сейфе, как-то неловко, а доверить его канаве, откуда он попадет в речку и усыпит всю плотву, как-то совестно. Решаешь как-нибудь вернуть дарителю. И как-то забываешь.

XVI. Последний концерт

Пятое звено вступает в наименее эстетичный — если суждение такого рода допустимо по поводу естественной работы, где каждая стадия, безусловно, необходима, — момент разложения. Прогорклое масло — пусть; французский сыр — почему бы и нет: мы чувствуем свою близость с третьим и четвертым звеньями. Но следующий этап деятельности — местом которой по-прежнему остается Поль-Эмиль — призвал работников, чьи вкусы покажутся многим из нас весьма спорными.

Мушки Thyrcophora из семейства Acaliptera с разбойничьими кличками Anthropophaga (Людоедка), Furcata (Раздвоенная), Cynophila (Любительница собак — понимай, их посмертных останков). Жесткокрылые рода жуков-могильщиков: Necrophorus fossor, иногда называемые Humator. «Могильщик», «нюхальщик» — вот уж названая, которые сразу внушают доверие.

Комментирование названий позволяет нам не смотреть в сторону Поля-Эмиля, уже охваченного аммиачным брожением. То, что оставили предыдущее звенья, не подлежало съедению, и в результате брожения животная материя превратилась в черноватую жижу, которая вызывает у нас тошноту. Этим черным винцом уже несколько недель опиваются мухи и жуки. Не будем задерживаться в сарае, зрелище вряд ли стоит мучений, которые мы испытываем от миазмов, непригодных для дыхания. Закроем за собой дверь (но аммиачный запах будет преследовать наши ноздри, отчего возникнет ощущение, что смрадом охвачено все вокруг, включая красивую рощицу и заброшенный огород). И откажемся от прелестей некрографии ради услад этимологии.

Строго говоря, к нашим звеньям термин «звено» подходит не так удачно, как казалось сначала. За французской escouade стоит итальянская squadra, которой мы обязаны словами «эскадрою» и «эскадрилья». А за этой squadre — позднелатинское выражение ex quadra, то есть нечто, выстроенное в форме квадрата. Получается, что данным термином определяют мелкие отряды, четко организованные по примеру соединений римской армии.

Однако (если вы не против, заглянем еще раз в сарай) в этом кишащем множестве, где каждая особь руководствуется лишь представившейся возможностью и степенью своей прожорливости, трудно усмотреть какой бы то ни было порядок. То, что из совокупности частных пороков получится общественная добродетель, то, что из отвратительного трупного месива выйдет белый, гладкий, ничем не пахнущий скелет, над которым сейчас трудится Поль-Эмиль, — это еще ладно. Но «звено»! Несметное скопище без руководства и единого плана действий никак не соответствует выбранному названию.

Вот так, пунктуальный и щепетильный Меньен пойман с поличным, изобличен в преступной приблизительности. Но поэтической. Ведь кто угодно признает, что слово выбрано не для точности, а ради звучания, нежно-зовущего и вместе с тем звонко-военного. За то, что подсказывает идею высшей организации: конечно, у этого звена нет командира, но есть Главный штаб, назовем его Богом или Природой, который систематически ведет свою кампанию до полного уничтожения всех зон сопротивления. А еще за итальянское происхождение: из кажущейся дезорганизации рождаются прогресс и благополучие. Пусть всякие недоумники ищут другое слово: только зря потеряют время.

В серых сумерках, в ожидании, когда откроются двери театра на Елисейских Полях, стоит длинная очередь. Вдоль очереди проходит невысокой мужчина в бежевом плаще и, не раздумывая, направляется к боковому входу. Его никто не замечает, ни один из ожидающих не толкает соседа локтем при виде невзрачною невысокою мужчины, проходящею мимо. Через полчаса невзрачный невысокий мужчина, Маурицио Подлини, выйдет на сцену под бурные аплодисменты тех, кто перед театром даже не обратил на него внимания. Свет, антураж, большой черный рояль в центре ярко освещенною круга, все это действительно увеличило в размерах и явило во всей славе его фигуру — фигуру из телевизионных передач, с обложек пластинок и во время образцовых исполнений.

Сцена, свидетелем которой Поль-Эмиль был все годы своего обучения, разъяснила ему, что такое слава пианиста. Однажды, будучи еще почти ребенком, Поль-Эмиль увидел на улице такого же безликою старого Рихтера; тот, кого всегда представляли пианистическим гигантом, показался ему маленьким, сжавшимся, тусклым.

Что касается самого Поля-Эмиля, то у него еще больше причин сохранять анонимность. Он редко появляется в телестудиях, куда предпочитают приглашать персонажей для украшения вечера и декольтированных пианисток. К тому же он совершенно резонно полагает, что узнать его будет нелегко тем, кто представляет себе его внешность лишь по руке Шопена.