В преддверии философии. Духовные искания древнего человека
Шрифт:
Можно пойти дальше и сказать, что боги, как персонифицированные силы, помимо всего прочего удовлетворяют потребность первобытного человека в причинах, объясняющих мир явлений. Порой можно различить этот аспект их происхождения в сложных божествах позднейших времен. К примеру, имеется великолепное свидетельство того, что великая богиня Исида была первоначально обожествленным троном. Мы знаем, что для современных африканцев, близко родственных древним египтянам, возведение на трон нового правителя — центральный акт церемонии наследования престола. Трон — это фетиш, наделенный таинственной силой царской власти. Принц, занявший место на троне, превращается в царя. Поэтому трон называется «матерью» царя. Здесь был отправной пункт персонификации, было создано русло для эмоций, которое, в свою очередь, вело к развитию мифа. Таким образом Исида, «трон, создающий царя», стала Великой Матерью, преданной своему сыну Гору, верной, несмотря на все страдания, своему мужу Осирису, — фигурой, обладающей мощной притягательностью даже для народов за пределами Египта, а после падения Египта — для всей Римской империи.
Однако
Любые изменения могут быть легко объяснены как два различных состояния, одно из которых произошло из другого не в результате рационально объяснимого процесса, а как трансформация, как метаморфоза. Мы видим, что эта схема то и дело применяется для объяснения изменений и при этом никакого другого объяснения не требуется. Один миф объясняет, почему солнце, считавшееся первым египетским царем, теперь находится на небе. Рассказывается, что бог солнца Рэ устал от рода людского и уселся на богиню неба Нут, которая превратилась в огромную корову. С тех пор солнце находится на небе.
Прелестная нелогичность этого рассказа едва ли позволит нам принять его всерьез. Но в целом мы склонны с большей серьезностью относиться к объяснениям, нежели к фактам, которые они объясняют. Иное отношение у первобытного человека. Он знал, что бог солнца некогда правил Египтом, знал и то, что солнце теперь на небе. В первом рассказе об отношениях неба и земли он объяснял, каким образом Шу, воздух, оказался между кебом и землей, во втором объяснял, как солнце попало на небо, и, более того, вводил хорошо известное представление о небе как о корове. Все это давало ему чувство удовлетворения от того, что образы и хорошо известные факты становились на свои места. Это в конце концов и есть цель всякого объяснения (ср. с. 35–36).
Образ Рэ, восседающего на небесной корове, иллюстрируя неспекулятивный тип причинного объяснения, удовлетворяющего мифопоэтическое мышление, иллюстрирует также тенденцию древних, которую мы только что обсуждали. Мы видели, что они охотно дают совершенно различные описания одних и тех же явлений одновременно, несмотря на то что они взаимоисключают друг друга. Мы видели, как Шу поднял с земли богиню неба Нут. Во втором рассказе Нут в виде коровы поднимается сама. Это — очень распространенный образ богини неба, особенно когда акцент делается на ее аспекте матери-богини. Она — мать Осириса и, следовательно, всех мертвых, но она же — мать, рождающая каждый вечер звезды, каждое утро — солнце. Когда мысль древнего египтянина обращалась к идее размножения, она выражалась в образах, связанных со скотом. В мифе о солнце и небе образ небесной коровы не несет в себе дополнительного оттенка первоначального смысла; образ Нут как коровы вызывал представление о гигантской корове, встающей и поднимающей солнце до небес. Когда внимание сосредоточивалось на том, что она несет солнце, оно, солнце, называлось «золотым теленком» или «бычком». Но можно было, конечно, рассматривать небо не преимущественно в его взаимоотношениях с небесными телами, или с мертвыми, возрождавшимися на небе, но как самостоятельное космическое явление. В этом случае Нут считалась происходящей от творца Атума через его детей Шу и Тефнут (воздух и влага). Более того, она состояла в браке с землей. В этом случае Нут мыслилась в человеческом образе.
Итак, мы видим, что отношение древних людей к явлениям природы различалось в зависимости от подхода к ним. Современные ученые ставили в упрек египтянам их постоянные противоречия и сомневались в их способности ясно мыслить. Такая позиция — чистейшее предубеждение. У древней мысли есть собственная внутренняя логика, и стоит лишь с ней ознакомиться, как оправдание ее станет очевидным. В конце концов религиозные ценности не сводимы к рационалистическим формулам. Природные явления, независимо от того, были ли они персонифицированы и стали богами или нет, сталкивали древнего человека лицом к лицу с живым присутствием, многозначительным «Ты», выходящим опять-таки за рамки понятийного определения. В подобных случаях наша гибкая мысль и богатый язык определяют и видоизменяют некоторые идеи и представления таким образом, чтобы сделать их созвучными нашим. Мифопоэтическое сознание, тяготеющее к конкретному, выражало иррациональное не так, как это делаем мы, а допуская правомерность нескольких подходов одновременно. Например, вавилоняне
почитали производительную силу в природе в нескольких формах: ее проявление в благодатных дождях и бурях рисовалось им в виде птицы с львиной головой. Проявляясь в земном плодородии, она становилась змеей. А в статуях, молитвах и ритуальных действах она представлялась богом в человеческом обличье. Египтяне в древнейшие времена считали Гора, бога неба, своим главным божеством. Они представляли его в виде гигантского сокола, парящего над землей с распростертыми крыльями. Разноцветные облака восхода и заката были его пестрой грудью, солнце и луна — глазами. И одновременно этого бога можно было рассматривать как бога солнца, поскольку солнце, могущественнейший небесный предмет, естественно, считалось проявлением бога и тем самым являло человеку то же божественное присутствие, которому он поклонялся в соколе, простирающем над землей свои крылья. Нет никакого сомнения, что мифопоэтическая мысль полностью осознает единство каждого явления, мыслимого в столь различных обличьях; многосторонность образов служит тому, чтобы должным образом осознать сложность явления. Но методика мифопоэтической мысли, выражающей явление в разнородных образах, соответствующих различным, не связанным между собой подходам к нему, не приближает, а скорее уводит нас от нашего постулата причинности, стремящегося найти одни и те же причины для одних и тех же следствий во всем мире явлений.Аналогичный контраст мы наблюдаем, обратившись от категории причинностик категории пространства.Подобно тому как современная мысль стремится установить причины как абстрактные функциональные отношения между явлениями, она рассматривает пространство просто как систему отношений и функций. Мы определяем пространство как бесконечное, непрерывное и однородное — эти качества не могут быть обнаружены простым чувственным восприятием. Но мысль первобытного человека не может абстрагировать понятие «пространства» от своего знания о пространстве, полученного опытным путем. Этот опыт состоит в том, что мы бы назвали квалифицирующими ассоциациями. Пространственные представления первобытного человека суть конкретные ориентации, они относятся к местностям, имеющим эмоциональную окраску; они могут быть знакомыми и чужими, дружественными и враждебными. Общество осознает, что за пределами простого индивидуального опыта существуют космические события, наделяющие некоторые области пространства особым значением. День и ночь связывают восток и запад с понятиями жизни и смерти.
Области, лежащие вне пределов непосредственного опыта, скажем, небеса или подземный мир, легко дают повод к развитию спекулятивного мышления. Месопотамская астрология развила обширнейшую систему соответствий между небесными телами и небесными явлениями, с одной стороны, и земными местностями — с другой. Таким образом, мифопоэтическое мышление в не меньшей степени, чем современное, способно установить координированную пространственную систему, но эта система обусловлена не объективными измерениями, а эмоциональным осознанием ценностей. До какой степени этот прием определяет первобытный взгляд на пространство, можно видеть на примере, который мы встретим и в последующих главах как примечательный образец древней спекуляции.
Египтяне считали, что творец возник из вод хаоса и создал холмик суши, на котором он мог бы стоять. Этот первобытный холм, с которого началось сотворение мира, по традиции, помещался в храме Солнца в Гелиополе, поскольку в Египте творцом обычно считался бог солнца. Впрочем, святая святых каждого храма была священна в равной степени; каждое божество — самим фактом своей божественности — считалось источником творческой силы. Стало быть, каждая святая святых в любом храме страны могла быть отождествлена с первобытным холмом. Так говорилось о храме в Филэ, основанном в IV в. до н. э.: «Этот [храм] возник, когда еще ничего не возникло и земля лежала во мраке и тьме». На то же претендовали и другие храмы. Имена великих храмов в Мемфисе, Фивах и Гермонте недвусмысленно утверждали, что они были «божественным возникающим первобытным островом» (иногда в других выражениях). Каждое святилище обладало непременным качеством — изначальной святостью, ибо при основании нового храма предполагалось, что потенциальная святость этого места становилась явной. Это приравнивание к первобытному холму получало и архитектурное выражение. Входящий должен был взойти на несколько ступенек или подняться по наклонной плоскости каждый раз, когда из зала или двора поднимался в святая святых, которая, таким образом, была расположена значительно выше уровнем, чем вход.
Однако это сращение храмов с первобытным холмом не дает нам полного представления о том, какое значение приобрело это священное место для древних египтян. Гробницы царей также считались первобытным холмом. Мертвые, и прежде всего царь, должны были возродиться в потустороннем мире. Не существовало более благоприятного места, предоставляющего больше шансов на триумфальный переход через критический момент — смерть, — чем первобытный холм, средоточие созидательных сил, место, откуда берет начало упорядоченная жизнь вселенной. Поэтому царской могиле придавалась форма пирамиды — гелиопольская стилизация первобытного холма.
С нашей точки зрения, такой взгляд полностью неприемлем.
В нашем непрерывном, однородном пространстве местоположение каждого участка недвусмысленно определено. Мы бы настаивали на том, что должно существовать одно-единственное место, где первый бугорок суши поднялся из вод хаоса. Но египтянин счел бы такие возражения софизмами. Поскольку и храмы и царские гробницы были столь же священны, как первобытный холм, и своей формой напоминали его, то они были единосущны холму. И было бы бессмысленным спорить, можно ли считать один из этих памятников первобытным холмом с большим основанием, нежели любой другой.