В предгорьях Урала. Книга 1

— Закури-ко нашего, уральского, — предложил Русакову Федотко.

Ссыльный не торопясь свертывал цыгарку и, затянувшись табаком, одобрительно кивал головой:

— Крепок.

— Самосад, — довольный Федотко переглянулся лукаво с товарищем. — Прошлый раз дал покурить одному антиллигенту, так он чуть от дыма не задохнулся, — усмехнулся парень.

— А что такое «антиллигент»? — Григорий Иванович вопросительно посмотрел на Федотку.

— Антиллигент — это значит, — ответил бойко Федотко и презрительно сплюнул, — тот, кто носит брюки на выпуск и галстук бантиком.

— Нет, ребята, не так надо понимать это слово, — сказал Русаков.

— А мы не про всех, — оправдывался Федотко.

— Про кого, например?

— О тех, кто нос задирает перед нашим братом, — отозвался Осип.

— По-вашему, если человек одет по-городскому, значит он интеллигент?

— Ясно, — кивнул головой Епиха.

— Нет, не ясно, — горячо заговорил Русаков. — Настоящий интеллигент — это тот, кто зарабатывает хлеб своим трудом и знания которого идут на пользу народа, ну, например, учитель, доктор, писатель. Но и интеллигенты бывают разные. Иные служат верой, правдой трудовому народу, иные свои знания продают хозяину-капиталисту, защищают его интересы, тех и других в один ряд ставить нельзя…

— Вы слышали про таких интеллигентов, как Белинский, Чернышевский и Добролюбов? — спросил Григорий Иванович.

Парни, забыв обо всем, не опускают внимательных глаз с ссыльного, рассказывающего о героической жизни революционных демократов.

Наступает вечер. В переулке, где стоит мастерская, тихо ложатся от заборов мягкие тени.

Ребята неохотно поднимаются с жернова.

— Приходите почаще, нам еще о многом надо поговорить, — пожимая им руки, говорит Русаков и, простившись, закрывает мастерскую.

* * *

Как-то зимой, подрядившись везти зерно в Челябинск на архиповекую мельницу, Епиха по привычке забежал к Русакову, который только что вернулся из мастерской.

— Еду утром в уезд. Оттуда подрядили везти муку в горы, — заявил он Григорию Ивановичу. — Идет целый обоз.

— Что ж, поезжай, кстати, не сможешь ли ты, Епифан, передать письмо одному человеку. Как его найти, я тебе расскажу.

Вынув из кармана пиджака небольшой конверт, он передал его Епихе: — Письмо очень важное и передать нужно лично в руки. Сможешь ли ты это сделать? — Глаза Русакова смотрели на Епиху серьезно, даже строго.

Парень замялся.

— Тут что, насчет политики?

— Да, — ответил твердо Русаков, — я на тебя надеюсь, Епифан, спрячь только подальше.

— Боязно как-то, Григорий Иванович, — неуверенно протянул Епиха. — А вдруг кто узнает? Тогда как?

— Пойдем оба в Сибирь, — улыбнулся Русаков и шутливо сдвинул шапку Епифана ему на глаза. — Волков бояться — в лес не ходить.

Веселый тон ссыльного ободрил Епиху и, поправив шапку, он ответил:

— Ладно, передам.

Дней через десять Епифан привез Русакову ответ.

— Ну и дружок у тебя живет в Челябе, принял, как родного брата, — рассказывал Епиха ссыльному. — Прихожу с письмом, прочитал и повел меня в горницу. Правда, домишко у него неказистый и сам одет бедно, но душевный человек. Напоил чаем, сходил со мной на постоялый. Помог запрячь мне лошадей и увез к себе. Три дня у него жил. Не отпускает на постоялый, да и все. Велел тебе поклончик передать и вот эту книгу. — Епиха полез за пазуху и вынул завернутую в газетную обложку книгу.

Русаков бережно освободил ее от газеты и, взглянув на обложку, обрадовался.

— Ну, Епифан, большое тебе спасибо, — и крепко потряс ему руку.

— С этой книжкой, — продолжал Епиха, — подрожал я дорогой. Приехали мы в деревню Пепелино. Остановились на ночь на постоялом. Народу в избу набилось много. Залез я с Оськой на полати и сунул ее в изголовье под армяк. Утром просыпаюсь — книжки нет. Метнулся с полатей на печь, где сушились пимы, а она, милая, в пиме и лежит. Стал припоминать. Верно, ходил ночью лошадей проведать, сунул ее спросонья в пим и забыл.

В тот вечер Русаков просидел за книгой всю ночь.

Дня через два, когда Устинья шла доить корову, она увидела как от ворот к дому прошла какая-то молодая, по-городскому одетая женщина и вошла, видимо, в комнату ссыльного.

Устинью разбирало любопытство. Подоив корову, она процедила молоко и направилась с полной крынкой к жильцу. Дернула дверь, которая оказалась закрытой на крючок, и стала ждать. На пороге показался Григорий Иванович, он пропустил девушку вперед себя. Устинья поставила молоко на столик и, взглянув на гостью, посветлела.

— Нина Петровна! — воскликнула она радостно. — Да как ты долго у нас не была, соскучилась по тебе, голубушка.

Дробышева улыбнулась и, протягивая руку Устинье, сказала:

— Теперь я буду заходить к вам чаще.

Слушая девушек, Русаков взял в руки небольшую книжку.

«Не до меня им сейчас», — подумала Устинья.

Закрывая дверь, она услышала голос Григория Ивановича:

— …Развитие, — пишет Ленин, — есть борьба противоположностей.

«Про политику толкуют», — подумала Устинья и уселась за прялку в своей комнате.

Глава 18

В голубом вечернем небе тихо плыли окрашенные в пурпур облака. Порой они принимали причудливые формы, напоминая то фантастические скалы, то исполинские фигуры зверей, и, расплываясь в небесной лазури, продолжали свой далекий путь. Дневной зной спадал. Было слышно, как в городском саду играл оркестр.

Русаков вышел из дому и не спеша направился к бору, темневшему на окраине города. Ему хотелось побыть одному. Итти к Виктору было еще рано, и он решил сходить к обрыву. Этот лесной уголок он любил и раньше. Речка здесь вилась среди столетних деревьев, петляла по опушке бора и вновь пряталась в его густой заросли. Русаков прошел Лысую гору и, цепляясь за ветви, стал спускаться с обрыва. Впереди, за рекой, лежала равнина, и на ней озаренные лучами заходящего солнца виднелись полоски крестьянских полей. Усевшись на выступ камня, Русаков снял кепку, провел рукой по волосам и опустился на стоявший недалеко пенек. В лесу чувствовался тонкий аромат увядающих трав и смолистый запах деревьев, был слышен нежный голос горлицы. Внизу обрыва, в крутых берегах, спокойно текла мелководная речушка, и на ее зеркальной глади тут и там виднелись чудесные кувшинки.

Русаков задумался. Как давно он не имеет вестей из родного города. Многих нет уже в живых, иные в ссылке. Ему стало грустно.

— Да, многих нет в живых, — прошептал он чуть, слышно. — Что ж, живые будут бороться, падать, вставать и итти к заветной цели.

Речные волны тихо плескались о берег. Слегка качались широкие листья кувшинок, над ними кружились стрекозы. За рекой был слышен рожок пастуха. Его несложная музыка напомнила Григорию Ивановичу далекое детство.

…Степь. Богатый хутор немца-колониста. Горячая земля жжет босые ноги пастушонка Гриши. Старый Остап, положив возле себя длинный кнут, спит под кустом. Палящее солнце, оводы гонят подпаска в прохладу ленивой речки. Пара молодых бычков, задрав хвосты, несется в хлеб. Пока мальчик вылазил из воды, они уже были там. Тарахтит рессорная бричка хозяина. Увидев бычков, он останавливает коней и, размахивая кнутом, бежит навстречу подпаску. Резкий удар обжигает мальчика. За ним второй. Багровея от злобы, немец кричит, коверкая русские слова: «Паршиви щенк! На! — Третий удар кнутом. — Выгоняйт!»