В приисковой глуши

— Почему этот дурак не ревнует к открытому ухаживанью Джо Мастерса? — подумал он и натолкнулся как раз в это мгновение в дверях на дядю Бена и Гирама Мак-Кинстри, стоявших в числе зрителей.

Может быть, дядя Бен тоже ревнует и если его единственный тур вальса так скомпрометировал его, то, может быть, и отец Кресси тоже недоволен.

Но оба мужчины, хотя Мак-Кинстри обыкновенно выказывал смутное и необъяснимое презрение к дяде Бену, — стали единодушно хвалить и поздравлять его.

— Когда я увидел, что вы пустились в пляс, м-р Форд, — сказал дядя Бен с рассеянной задумчивостью, то сказал: — ну, молодцы, теперь глядите в оба. Вы увидите, что он стоит того. Я по первым же вашим шагам я сказал: это французский манер, самый настоящий французский манер. Никто так хорошо и ловко не танцует, как французы. Вот, что я называю танцем. Вы можете, говорю, сапоги прозакладывать, молодцы, что эта наука сразу не дается.

— М-р Форд, — сказал Мак-Кинстри внушительно, слегка помахивая желтой лайковой перчаткой, какою он обтянул свою раненую руку, чтобы почтить праздник, — я благодарю вас за то, что вы протанцовали с моей дочерью. Сам я не танцую и редко гляжу на танцы, потому что мне некогда, но когда я увидел вас обоих танцующими, то, право, мне стало так покойно, так покойно, как еще никогда в жизни.

Кровь бросилась в лицо учителю от неожиданного сознания вины и стыда.

— Но, — пробормотал он неловко, — ваша дочь прекрасно танцует, она, должно быть, много практиковалась.

— Может быть, может быть, — продолжал Мак-Кинстри, кладя руку в перчатке на плечо учителя, — но я хочу сказать, что мне особенно понравилось ваше спокойное, простое, так сказать, семейное отношение. К концу, когда вы так прижали ее, а она опустила голову к вам на плечо, точно собиралась спать и как будто она была еще совсем маленькая девочка, это мне напомнило времена, когда я сам убаюкивал ее, идя около фургона, на Рио-Ла-Плата, и мне захотелось, чтобы старуха поглядела на вас.

С усилившимся румянцем учитель искоса поглядел на темно-красное лицо и бороду Мак-Кинстри, но в его довольных чертах не было и следа той иронии, какая в них мерещилась учителю, у которого совесть была неспокойна.

— Значит, вашей жены нет здесь? — спросил он рассеянно.

— Она в церкви. Она поручила мне смотреть за Кресси. Хотите пройтись немного, мне нужно с вами переговорить.

И он продернул раненую руку в руку учителя, по своей обычной манере и отвел его к стороне.

— Вы видели здесь Сета Девиса?

— Видел минутку тому назад, — презрительно ответил м-р Форд.

— Он не был с вами груб?

— Нет, с какой стати! — ответил надменно учитель.

— Так, — задумчиво проговорил Мак-Кинстри. — Вы, знаете, хорошо делаете, что не связываетесь с ним. Предоставьте его — или его отца, это все равно — мне. Не путайтесь в нашу ссору с Девисами. Это не ваше дело. Меня уже мучит то, что вы принесли мне ружье, когда у нас была свалка с Гаррисонами. Старуха не должна была допускать этого, ни Кресси. Слушайтесь меня, м-р Форд! Я решил стоять между вами и Девисами, пока все не уладится, а вы подальше держитесь от Сета.

— Очень вам благодарен, — сказал м-р Форд с непонятным жаром, — но я не намерен изменять своих привычек для глупого школьника, которого я выгнал из школы.

Несправедливая и мальчишеская резкость этих слов почувствовалась им тут же, и он снова покраснел.

Мак-Кинстри поглядел на него тупыми, сонными, красными глазами.

— Не теряйте своего лучшего оружия, м-р Форд, спокойствия. Храните свое спокойствие, и никто вас пальцем не тронет. Я лишен этого дара, — продолжал он своим медлительным, совершенно бесстрастным голосом, — и для меня одной свалкой больше, одной свалкой меньше — ничего не значит.

Он поклонился, повернулся и ушел обратно в большую залу. М-р Форд, не решаясь на дальнейшие разговоры, протискался сквозь толпу, наполнявшую лестницу, и вышел на улицу.

Но там его странный гнев и не менее странное угрызение совести, которые он испытывал в присутствии Мак-Кинстри, как будто испарились при чистом лунном свете и в мягком летнем воздухе.

Когда он пришел в отель, то удивился, найдя, что всего еще только одиннадцать часов. Никто еще не возвращался с бала, здание было пусто и только буфетчик, да горничная, кокетничавшая с ним, сторожили его.

Оба поглядели на учителя с досадным удивлением. Он почувствовал себя очень неловко и почти пожалел, что не пригласил танцовать м-с Трип или, по крайней мере, не остался в числе зрителей. Торопливо пробормотав, в об яснение своего раннего возвращения, что ему необходимо написать несколько писем, он взял свечу и медленно поднялся по лестнице в свою комнату.

Но, войдя к себе, он почувствовал себя очень неприятно от того недостатка симпатии, с какой нас всегда встречают знакомые предметы после пережитых нами новых ощущений. Ему не верилось, что он всего лишь два часа тому назад вышел из этой комнаты, до того все в ней было для него дико и чуждо. И, однако, то были его стол, книги, его кресло и его собственная постель, даже кусочек пряника, оброненного Джонни, все еще валялся на полу. М-р Форд еще не дошел до той стадии всепоглощающей страсти, когда человек всюду носит с собой любимый образ. Ей еще не было места в этой комнате; он здесь не мог даже о ней думать; а потому, чтобы думать о ней, он должен уйти в другое место. Куда ему деваться? Бродить по улицам — было бы слишком нелепо. Идти в школу, да! Он пойдет туда; дорога туда приятная, ночь чудная, и он достанет букетик из конторки.

Он пошел в школу и, отперев дверь, снова запер ее за собой, не столько, чтобы спастись от вторжения людей, сколько от белок и летучих мышей. Почти вертикально стоявшая луна, освещавшая просеку, не проникала внутрь дома, и только в окно врывалась узкая полоска света и ложилась на потолок. Частью из осторожности, частью от того, что ему хорошо были знакомы окружающие предметы, он не зажигал свечи, но прямо прошел к конторке, придвинул к ней стул, отпер ее, достал букетик и поднес его к губам.

Чтобы очистить для него место в кармане, он должен был вынуть оттуда свои письма, в том числе то, измятое, которое он перечитывал сегодня поутру. Чувство удовольствия, пополам с угрызением совести, охватило его, когда он подумал, что теперь все это уже дело прошлое. Беспечно бросил он письмо в ящик, куда оно упало с глухим стуком, как безжизненный предмет.

Но что это такое?

Шум шагов по песку, легкий смех, движение двух или трех теней на потолке, звук голосов: мужчины, ребенка и ее голос!

Возможно ли это? Не ошибается ли он? Нет! Голос мужчины был голос Мастерса; ребенка — Октавии; женщины — ее голос!

Он не двигался в потемках. Школа находилась недалеко от пути, по которому она должна была идти домой. Но зачем она зашла сюда? Не видели ли они, как он прошел сюда, и не хотят ли подшутить над ним? Тон голоса Кресси и раскрытое ею окно убедили его в противном.

— Так, хорошо теперь. Вы двое отойдите к сторонке. Таки, отведи его к изгороди и придержи там, пока я не вернусь. Нет, благодарю вас, сэр, я обойдусь и без вашей помощи; я часто лазила в окно и прежде. Не правда ли, Таки? Ведь нам с тобой это не в диковинку?

Сердце Форда замерло. Послышался опять смех, удаляющиеся шаги, в окне вдруг стало темно, и вот Кресси Мак-Кинстри перепрыгнула через него и легко опустилась на пол.

Она быстро направилась к проходу между двумя рядами скамеек. Вдруг она остановилась. Учитель встал в тот же момент, вытянув руку, чтобы удержать крик ужаса, какой, он уверен был, слетит с ее губ. Но он плохо знал железные нервы девушки. Она не закричала. И при слабом свете луны то же выражение сознательного понимания, какое он видел у нее на лице на бале, появилось и теперь, вместе с радостью, от которой полуоткрылись ее губы. Десяток вопросов теснился на его устах, и десяток ответов уже был готов сорваться с ее уст. Но они не были высказаны, так как в следующий момент глаза ее полузакрылись, она нагнулась к нему, и они слились в поцелуе.