В пургу и после (сборник)

Справа послышался шум, Касьянов повернулся и увидел, как зашевелились плюшевые шторы, отгораживавшие пилотскую часть столовой. Видимо, в пику морячкам, вздумавшим удивить публику помидорами, кто-то из пилотов притащил целую сетку бутылок с пивом, — по северным понятиям, пиво тоже считалось деликатесом.

К столику вернулся Вано, и глаза у него уже поблескивали. Плюхнувшись на стул, Вано принялся рассказывать Касьянову, кого он здесь встретил, с кем и где зимовал и какие это замечательные парни. Подошла официантка в чистеньком фартучке, с крахмальной наколкой на голове, принесла на подносе горячее. Ловко откупорив шампанское, официантка вдруг спохватилась, что столик рассчитан на четверых, и спирт, и шампанское, и пошла к столику, за которым сидели две толстушки, попросила их пересесть к Касьянову и Вано. Девушки, для виду повозмущавшись, пересели, Вано мигом всех перезнакомил, магнитофон взревел: «Жил да был черный кот за углом!..» — и начались танцы.

Касьянов держался молодцом, несмотря на лихо выпитый стакан спирта, а Вано быстро хмелел, порывался петь, но ему не давали, девушки то и дело хихикали, официантка зачем-то принесла еще бутылку шампанского, пошел пир горой, все задымили, начали разговаривать излишне громко, стараясь что-то доказать друг другу, к столику еще кто-то подсаживался, пялился на девушек, но и Вано и Касьянов были рыцарями, защищали своих дам, приглашали их танцевать. Как выяснилось, девушки были радистками, и Вера, и Тоня, на Диксоне жили первый год, а сами были из Пскова. «Пскопские, пскопские!..» — обзывал их Вано и тут же длинно объяснялся в любви. Касьянову показалось, что радистки сами распределили мужчин — Вера выбрала Касьянова и время от времени прижималась к нему под столом коленом. А Тоня шушукалась с Иваном, и он в эти минуты становился тихим и покорным, непохожим на себя, задумчиво хмурил лоб и согласно поддакивал, а Тоня все говорила, говорила… Касьянову бросилось в глаза, что у радисток были неестественно белые руки — кожа казалась хрупкой, как проросший картофель. И хотя лица раскраснелись от спирта с шампанским, кожа была белой, даже голубоватой. Видимо, летом здесь не особенно можно загорать, ультрафиолета не хватает, подумалось Касьянову, и он вновь пожалел всех сразу посетителей кафе. А ведь впереди полярная ночь…

— За прекрасных дам! — неожиданно выкрикнул Касьянов и поднял свой стакан.

— И — на брудершафт! — поддержал Вано, вставая со стула.

Девушки покраснели больше прежнего, но от брудершафта не отказались. Вера обхватила Касьянова за шею и прильнула к губам, целуя с такой несдержанной страстью, что Касьянов даже растерялся на минуту и поглядел в ее полуприкрытые глаза с потеками черной туши. Глаза у Веры были добрыми и глупыми.

Бородатые парни, сидевшие за соседним столиком, предложили объединиться, чтобы разговор не прерывался и чтобы не кричать, и начались нескончаемые: «Ты Замураева помнишь?» — «Витальку? Как же, конечно, помню! Он семь рублей должен еще с прошлого года, ха-ха…» — «А ты Лукинского знаешь?» — «Ну да, зимовал с ним на Русском… И жену, Нину, тоже знаю…» — «Отличные ребята». — «А Коля Марков сейчас в бухте Прончищевой». — «Ну да?» — «Точно, сам провожал…»

Касьянова здесь считали своим, он несколько раз пытался объяснить, что нигде не зимовал и никого не знает, но вновь кто-нибудь спрашивал: «А Серебрякова знаешь?» — и Касьянов стал говорить, что знает, что очень хорошо помнит, а потом он и сам в это поверил, на какое-то время ему показалось, что и он мог бы прозимовать два года на острове, на «карандашной точке в океане», получать всю почту на сброс, охотиться на гусей, ловить рыбу и запускать радиозонды, а потом на Диксоне при случае вспоминать удачные зимовки, и неудачные тоже вспоминать, и чувствовать себя настоящим мужчиной, и знать, что каждый день был прожит не напрасно, ведь это же просто здорово!

И когда за столом все вместе запели «Четвертый день пурга качается над Диксоном», Касьянов тоже запел.

Потом парни пели свои песни, и Касьянов тихо мычал, не зная слов: «Про этот солнца свежий запах, про жизнь без края и без дна… Уходят снова льды на запад, опять над Диксоном весна…»

Вано пел задумчиво, с чувством выговаривая каждое слово, и искоса поглядывал на свою толстушку Тоню, у которой к глазам уже подступали слезы.

Сигаретой опиши колечко, Спичкой на снегу поставим точку! Что-то нам бы надо поберечь бы, А не бережем, так это точно!..

Вано ударил ладонью по столу, получилось очень впечатляюще, Касьянов подумал, что песня очень хорошая, ведь и в самом деле не бережем пи черта, а потом спохватываемся, да уж поздно, вот ведь как.

— Слово предоставляется поэту Валерию Портнову! — объявил кто-то, и на середину зала, с напускным смущением приглаживая буйную шевелюру, вышел поэт в кожаной куртке и джинсах. Он объяснил, что случайно оказался в этом кафе, но раз уж его попросили, он прочитает свою новую поэму «Счастливая параллель» по газете «Норильская правда», случайно оказавшейся в кармане куртки. Отставив руку с газетой, поэт напрягся и вдруг начал читать неестественно высоким голосом:

Промороженный и провьюженный, Ты, дружище Полярный круг, Распахни мне объятья натруженные, Верь мне, Арктика, я — твой друг!

Дальше в поэме обыгрывалось, что Диксон находится на 73-й параллели, а на языке радистов-коротковолновиков «73» означает «пожелание счастья».

Кто-то встал из-за столика и хрипло прокричал, что это неправильно и что, во-первых, Диксон находится на 72-й параллели, точные координаты — 72 градуса 59 минут северной широты, а во-вторых, на языке радистов «73» означает просто «наилучшие пожелания», — в столовой поднялся шум, на крикуна замахали руками и усадили за столик. Поэт продолжил чтение поэмы, он начал выделывать голосом такие фиоритуры, что у всех дух захватывало, и слушали его с огромным интересом, потому что всем очень хотелось, чтобы про их остров, про их Диксон была написана поэма, пусть даже не совсем точная по смыслу, в поэзии еще и не такое бывает, и пусть в поэме было наворочено слишком много про экзотику и про романтику, о которых между собой не принято было говорить, но всем было приятно, как если бы они сами написали эту поэму.

С достоинством выслушав аплодисменты, Валерий Портнов на предложение почитать еще что-нибудь ответил отказом.

— Давай про любовь!..

— Или песни!.. Ты песни пишешь?..

Валерий Портнов ответил, что песен он не пишет, а про любовь он недавно сочинил поэму, и скоро она будет напечатана в газете «Советский Таймыр», так что — читайте, и обрящете!

Ему опять долго аплодировали и приглашали за разные столики.

И снова взревел магнитофон, по полу зашаркали ноги танцующих, пилоты в кожаных куртках вышли из своего плюшевого закутка и принялись внимательно разглядывать женщин, но им, как понял Касьянов, уже ничего не светило, морячки успели со своими помидорами раньше, пилоты курили длинные московские сигареты и недовольно морщились.

За столом, где сидел Касьянов, кто-то из знакомых Вано запел:

— На Хатанге ледоход, ледоход…

Потом он начал умышленно перевирать слова и петь не «ледоход», а вовсе уж неприличное слово, к столу сквозь толпу танцующих начали пробираться энергичные парни с повязками дружинников на рукавах. Касьянов думал, что Вано крепко пьян, но оказалось, что и Вано держится молодцом, они переглянулись и поднялись, Вера и Тоня тоже встали, все вместе вышли в раздевалку, купили еще две бутылки шампанского и пошли в тот самый курятник, где у девушек была комната, проигрыватель с пластинками и гитара.

В первом часу ночи Вано взял у Касьянова ключ от красного уголка и увел с собой Тоню. Вера включила настольную лампу, села рядом с Касьяновым и начала рассказывать, как они с Тонькой прилетели на Диксон, две дуры, в декабре, и нужно было идти устраиваться на работу/но как ни выглянут из гостиницы на улицу, там темно, вот и сидели безвылазно три дня, потом только сообразили, что на острове полярная ночь, и уж тогда пошли к начальнику РМЦ, и он определил их в ученицы радисток, очень добрый такой дядечка был, Прилуцкий, веселый такой, открытый, никого не боялся. Говорят, была у него любовница, бухгалтерша, он ее возьмет, и — на острова, вроде бы инспекцию проводить… Сняли недавно Прилуцкого. А теперь начальник РМЦ какой-то новый, никто его не знает, молодой очень и строгий, не подступиться к нему.

Вера говорила, говорила, а Касьянов думал, зачем она ему все это рассказывает, и с трудом соображал, что ему делать дальше, и отодвигался, когда Вера дотрагивалась до него пухлой белой рукой, и сам вид этой руки был ему неприятен, хотелось только спать, спать, спать, но в общежитие идти нельзя, там Вано, а оставаться здесь было тошно. Он подумал, что завтра у него будет нелегкий день, — и от первой встречи с заказчиком может зависеть успех всей командировки. Итак, с утра отметить командировку, узнать о своих приборах, попросить кого-нибудь в помощники — «Гамма» упакована в свинцовую рубашку, это чистых сто семьдесят килограммов, и сам прибор весит сорок шесть, итого двести шестнадцать, даже втроем не унести, и еще неизвестно, как ее довезли, не разбили ли в дороге…