В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

В начале лета умалишенных из голубевского дома увозили на дачу, и, пока грузили фургоны всяким скарбом, больные, странно жестикулируя и выкрикивая какие-то приветствия, весьма добродушно бродили по переулку, присаживались на тумбы, рвали зеленую травку и золотые одуванчики, пробивавшиеся между булыжников. Переулок был так тих, что не было опасений, что кто-то ездой или шумом встревожит больных и всполошит их недолгое благодушие.

Тишину переулка должен был бы нарушать кабак, находившийся на извороте к тупику. Кабак был в одно тусклое окно, с узкой шипучей дверью на блоке; на красной вывеске выведено было белыми глазастыми буквами: «Вино. Распивочно и навынос» (такие вывески были непременной принадлежностью кабаков, как вывески красные с синим – пивной). Но кабак был небольшой, захудалый, торговал больше «навынос», чем «распивочно», и если и пошумливал, то только по большим праздникам, да и то вполголоса, а не в полный бас, как шумели кабаки на юру, на знаменитом Разгуляе или на Немецком рынке.

Нет, и «зелено вино» не нарушало в Плетешках тишины.

А временами переулок становился еще тише: перед чьим-нибудь домом булыжную мостовую от тротуара до тротуара густо устилали соломой. Это означало, что в доме есть тяжелобольной и нуждается в особом покое. Так делывали всюду в прежней Москве: перед домом тяжелобольных ездили по соломенному настилу – и улицы и переулки запасались новой тишиной.

Звонок от нашей калитки был проведен к дворницкой, в конце двора, и надо было минуты две-три обождать, пока дворник в белом фартуке отворит калитку.

Двор был так широк и просторен, что впоследствии на нем был выстроен большой доходный дом и еще оставалось довольно места для просторного двора. От ворот к дому вела дорожка, убитая красным щебнем, с крошечным мосточком через канавку для водостока. Направо поднималась купа высоких тополей, меж которых подвязаны были качели – весенняя утеха детей, горничных и городских «мальчиков».

По забору тянулось собачье строение – три домика-конурки для немалого собачьего населения двора: для грозного рыжего, как лис, и сильного, как волк, Полкана, для его собрата – черноухого Мальчика, для их родительницы, хитрой и вкрадчивой Розки, и для ее последыша – неуемного весельчака Щинки, нашего любимца, товарища игр и проказ.

Полкан и черноухий были на цепи и спускались с нее лишь на ночь; Розка и Щинка пользовались неограниченной свободой [43] .

За купой тополей стоял курятник – избушка отнюдь не на курьих ножках, но с большим куриным, индюшачьим, утиным и гусиным населением, находившимся под командой черной Арины. Около избушки лежало на земле большое корыто – птичий водопой.

Перед домом был колодец. Воду из него брали для стирки, для мытья полов и т. п. Но для питья, для готовки кушанья, для солки огурцов признавали только одну воду – чистую мытищинскую, ее ежедневно поутру привозил водовоз и сливал во вместительные кади.

43

Вероятно, первые попытки описать отчий дом С. Н. Дурылин делал еще в молодости, а не только в 1930–1931 гг. Первый такой незавершенный фрагмент мы нашли в дневнике 1910 г. (писателю 26 лет), под названием «Собаки» (РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. № 278. Л. 83–84 об.). Приводим этот отрывок, потому что эти первые воспоминания о доме и саде еще свежи в памяти и написаны Дурылиным, так сказать, «по горячим следам»: «Сад был большой, длинный, старый. В начале сада стоял дом – тоже старый, большой и неуклюжий. От дома к каменному сараю протянулась выкрашенная в серую краску решетка со скрипучей калиткой и отделила сад от двора, большого, длинного и широкого, с дальним высоким забором, выходившим в переулок.

Это были наш сад, дом и двор.

Сад правильными квадратами пересекали неширокие, полузаросшие травой дорожки, – а квадраты между ними, с высокой травой, с золотоокими лютиками и розовой медовой кашкой, засажены были яблонями, грушами, вишнями и сливами.

Белый душистый пух – тонкие нежно-пахучие лепестки – носился по воздуху, как снег, прибитый вьюгой, белел, помятый у краев дорожек, коричневея от дождя и пыли.

От черносмородиновых кустов пряный несся аромат, листья у ней были сочные, темно-зеленые, – и было так ароматно и весело класть их, тонкие и молодые, в парное молоко и пить, закусывая ломтем черного хлеба, густо посыпанного крупной сероватой кухонной солью. Хорошо было давить в руке пахучие смородинные почки и зеленые некрупные ягодки, хорошо было сдувать, пузыря лицо и надувая щеки, белый тонкий пух с одуванчиков, – и весело было, обернув пальцы в платок, срывать низко под корень <нрзб.> злую крапиву и бегать с ней за братом, и со смехом, слегка, не больно, подхлестывать его по босым ногам, приговаривая: „Верба-хлёст, бей до слез!“ – но слез не было, а было весело и смешно, и вербы никакой не было, а была жгучая, злая крапива.

Радостно было прятаться в густых смородиновых кустах, в темном малиннике, и перекликаться на разные голоса, и ползать по земле в обильной высокой траве, чтобы невзначай появиться в другом конце сада и врасплох напасть на няню, сводившую от дремы глаза за чулком, или на брата, пересчитывавшего <нрзб.> пыльные лопухи.

А солнце, белое от жару, остросветлое, сияет, и небо чисто-чисто – ни облачка, ни заблудшей тучки, – только солнце да небо, небо да солнце.

А наступит вечер, заволокнется сад в легкий сумрак – идешь, усталый от шумного радостного дня, в дом, – и в тихой детской встречает няня, ложишься – и быстрый сон, такой быстрый, что и не заметишь, как он придет, – приходит и уносит далеко-далеко, в те чудесные страны, о которых слышали, но которые не видишь и не увидишь».

Дом был большой, двухэтажный, каменный, старинной постройки начала XIX столетия, а может быть, и конца XVIII.

Отец купил его у какого-то барина, ранее сдававшего дом под «Пушкинское училище». Дом был без «архитектуры»: ни лицевых фасадов, ни фронтонов, ни колонн, но строен так, точно в нем намеревались не просто жить, а века вековать. Стены были широки, плотны, добротны, как в древнем монастыре. Половина нижнего жилья была на сводах, точно трапезная палата в таком монастыре. В старом доме, при «господах», под этими сводами помещались кухня с широчайшей русской печью, а подле нее было помещение для челяди. Во второй половине нижнего жилья, отделенной от первой кирпичной стеною, было, при тех же «господах», должно быть, жилье каких-нибудь малых домочадцев: бедных родственников, приживалов, дворецкого – всех тех, кому не было прямого, открытого хода вверх, в господские апартаменты: низ с верхом не сообщался такой лестницей, по которой равные ходят к равным. Всего при отце внизу, что на сводах, было шесть комнат. Вверху – тоже шесть комнат.

Но семья отца была так велика, что и этих двенадцати комнат было маловато, и отец пристроил к половине переднего фасада деревянную оштукатуренную пристройку, в которой вверху поместились обширная столовая с девичьей, а внизу – большая кухня с чуланами. Старинная же кухня была превращена в прачечную, а две горницы для «челяди» – в «молодцовскую» для приказчиков и городских «мальчиков».

У дома, как сказано, не было фасада: толстые стены ослепительной белизны, большие окна под парусинными «маркизами» от солнца; темно-желтая дверь парадного крыльца; рядом дверь в нижнее жилье; еще подале – «черное крыльцо», в кухню и наверх, в столовую; серый деревянный треугольник чердака над домом; зеленая, покатая, на четыре угла, кровля; кирпичные трубы над нею с резными, из жести, украшениями и флюгерами в виде флажков.

Нет фасада, нет архитектуры, а между тем это поместительное, старое белокаменное здание, содержимое в большой чистоте и приглядности, было именно дом – большой, но не огромный дом, рассчитанный на большую семью, но построенный внешне и внутри так, что, кроме этой одной семьи со всеми ее домочадцами и слугами, он никого и ничего не мог, да и не желал, вместить: ни квартир с жильцами, ни контор, ни учреждений.

Когда отец продал дом, купившему пришлось все в доме переломать и перестроить, чтобы приблизить его к обычному типу доходного дома, где все «отдается внаймы».

Войдем же в старый дом и пройдем по всем его горницам и витальницам, нигде, впрочем, надолго не задерживаясь.

Парадное крыльцо открывает перед нами деревянную лестницу, покрытую ковром, примкнутым к ступеням медными прутьями, вводящую нас через обитую серым войлоком дверь в переднюю. Передняя невелика: в одно окно, с большим, вечно усеянным маленькими розовыми цветочками кустом терновника. Под окном – дубовый ларь, покрытый мохнатым ковром, – любимое место наших детских ожиданий и мечтаний. Валяемся, бывало, на ковре- мохнатке, заглядываем в окно, а за окном летают белые мухи – падает первый снег, готовя порошу для санок, или опускается тонкая сетка осеннего дождя; а мы ждем маму или отца из «города» – с подарками, с игрушками. Или мы никого не ждем, а молча любуемся на серебряное волшебство за окном – на новые сокровища декабрьского жемчужного инея и алмазных снегов, и чуются за ними еще далекие, но приближающиеся шаги волшебника Мороза с рождественской елкой.

В простенке между окном и дверью – столик для шляп и шапок, большое зеркало в ореховой раме, а по стене светлая кленовая вешалка для верхнего платья. Зимою здесь косматился отцовский пышный енот, мягким теплом лоснился его же исчерна-желтый хорек и влекла своим уютом мамина пушистая ангорская коза. Было весело прятаться в енота и козу, но еще веселее было играть хорьковыми хвостиками: заигравшись, случалось, оторвешь, бывало, такой хвостик, испугавшись, спрячешь его в карман, а там он шерстится и щетинится, будто живой зверек.

Из передней было три двери: в залу, в мамину спальню и в коридор, ведший в детскую и столовую.

Дубовая лестница винтом вела в нижнее жилье. Никакой другой лестницы между верхом и низом не было; очень возможно, что ее прежде, в «господские» времена, и вовсе не было, а в отверстие, пробитое для нее, снизу из кухни подавались кушанья особым подъемником. Лестница была так узка, что ни Варламову, ни Давыдову [44] по ней не спуститься бы вниз, да и тот, кто был вдвое потоньше их, застрял бы на второй же ступеньке. К тому же лестница была так крута, что нам, детям, запрещалось «самим» или «одним» спускаться по ней. Наклонившись над перилами, мы кликали, бывало: «Я хочу вниз», – и либо няня, либо кто-нибудь из сестер провожали нас по лестнице.

44

Варламов Константин Александрович (1848–1915) и Давыдов Владимир Николаевич (1849–1925) – артисты императорских театров, отличались большой полнотой.

Зал (или «залушка», как звал отец) была самая большая комната в доме, окнами в сад, и самая важная. К белым стенам были прикреплены бронзовые «настенники» – бра – со стеариновыми свечами; с потолка спускалась бронзовая люстра с такими же свечами. По стенам были чинно расставлены черные стулья и два ломберных стола, у окна в кадках – тропические растения. Посреди зала стоял дубовый стол, к которому семья собиралась за дневным и вечерним чаем. В остальное время зал был пуст. Раза три-четыре в году выносили из зала дубовый стол – и по паркету носились танцующие пары.