В Розовом
Шрифт:
— И все-таки ума не приложу, о чем, черт побери, с ними говорить, когда они столько обо мне знают! — сокрушался я.
Праздная, ничего не значащая болтовня. Но она соединяла через хриплую телефонную линию две живые души.
Я считал Феликса старым другом, хотя познакомились мы не так давно. У него была необычная внешность: смугловатая кожа с крупными порами и пепельно-русый задорный чуб, который стал частью его экранного образа.
Феликс обожал разные истории. Сесть в кружок и травить байки день и ночь напролет — вот его любимое развлечение. Все его друзья умели рассказывать интересно, а он, пожалуй, лучше всех.
Больше всего мне нравился его рассказ о том, как он летел в Европу.
Он и так был не в своей тарелке, а тут еще эта истеричная старушонка
— Она была в черной шелковой блузке, на шее — колье из настоящего жемчуга. Она хныкала, тряслась и нервно озиралась. Ее сморщенное лицо сковала маска ужаса, — описывал старушку Феликс. — А летели мы со скоростью шестьсот миль в час на высоте пять тысяч футов. Вдруг она увидела что-то в иллюминаторе и вся обмерла. — Феликс приподымался со стула, пристегнутый воображаемым ремнем. — «О боже!!! — завопила она. — Смотрите!!!» Она наставила дрожащий палец на иллюминатор, и маска ужаса на ее лице задергалась. — Феликс изображал все это пантомимой. — «Боже!!! Да посмотрите же!!!! Самолет!!! САМОЛЕТ… САМОЛЕТ!!!» У меня тоже начинает сносить крышу. — Феликс показывал жестом, как у него «сносило крышу». — Я на грани истерики, и ее совершенно клинические глюки передаются мне! Не в силах сдержаться, я смотрю в ее иллюминатор и вижу… то же, что и она: самолет, летящий в противоположном направлении. Но страх убеждал бабку, что самолет не летит, а падает. Огромный лайнер, охваченный пламенем, падает, падает вниз. Как будто у него отказал двигатель, устал от дальних перелетов. Или, — задумывался Феликс, — в ее воображении самолет падал потому, что ему откусил крылья дикий ветер — или летучее чудовище…
«Он… он… он… — заикалась она, тараща глаза на самолет, — он… ИДЕТ ВНИЗ!!!»
Ее муж, благовоспитанный британец в аккуратно выглаженном костюме в синюю полосочку, с усами, похожими на большую белую щетку, обнимал ее за плечи, увещевая: «Да что ты, милая! Что ты, самолетик просто летит мимо, видишь? — И махал рукой, изображая беззаботный „самолетик“. — Вот видишь, милая, он летит себе дальше».
Старушка притихла. Какое-то время она только тихо гудела, как шмель. Но стоило ей взглянуть в иллюминатор, как все началось сначала.
«Нет, он не летит! — вскочила она, срывая с себя ремень безопасности. — Он идет вниз! ОН ПАДАЕТ!!!» Она вопила, рыдала и стонала одновременно, и на лице ее отражалось столько оттенков страха, сколько, наверное, было поводов не садиться в самолет. «Он падает!!!» — снова и снова твердила она.
Я и сам очень боюсь летать. Вот я и заразился ее страхом и тоже закричал: «Где?!!»
«Там!!! Там!!! Видите, мы… мы падаем!!!» — Ее била дрожь.
Конечно, в иллюминаторе она видела не наш самолет, а чужой. Но логика у нее отказала, и она была абсолютно уверена, что падаем именно мы, причем прямо у нее на глазах. Что бы она ни увидела — решила бы, что это она сама или самолет, в котором она летит. Например, если бы она увидела… — Феликс рылся в памяти в поисках подходящего примера — …морского котика! Если бы она увидела морского котика, то решила бы, что летит в котике!
Муж сердито глянул на меня через проход, как будто хотел сказать: «Вы только делаете хуже, не слушайте ее, прошу вас!»
И снова принялся ее успокаивать. Старушка села, не переставая дрожать. Из нее вырывался звук, похожий на гудение в водопроводных трубах: «Ооооооо… ооооооооооооууууууу…»
Потом, — Феликс обводил взглядом гостиничный номер, набитый зачарованными слушателями, — ночью — ведь это был трансконтинентальный перелет, а он длится часов десять, — так вот, ночью я крепко уснул. И вдруг самолет попал в турбулентный поток, и салон затрясло. Это вырвало меня из глубокого сна, братья и сестры.
Перед сном я надел наглазники. Поэтому, открыв глаза, решил, что уже умер и меня засасывает страшный черный водоворот. Срывая наглазники, я вскочил и заревел: «МАТЬ ТВОЮ!»
Осмотревшись, он обнаружил, что все пассажиры спят — кроме старушки. Она вцепилась в спинку сиденья и огромными глазами смотрела на Феликса, почти неслышно
выводя свое «ооооооооууууууууу». Ее муж принял три таблетки снотворного и спал как убитый.— Н-да, — задумчиво произносил Феликс. — А я-то думал, что это я боюсь летать.
Вот такие у него были истории… Эта меня особенно веселила, да и его тоже. Он всегда смеялся, когда ее рассказывал.
Однажды, приехав в Лас-Вегас на фестиваль инфорекламы, мы сидели в гостиничном номере и болтали. Феликс признался, что до девяти лет у него не было чувства юмора. Он просто не понимал, что такое юмор. Смеяться он умел, но что шутку можно придумать или рассказать, совершенно себе не представлял.
— Когда я был маленьким, то до девяти лет не ходил в школу. А ребята в школе рассказывали друг другу детские анекдоты. Я не мог понять, о чем они. Мы просто долго жили, как на необитаемом острове, и смеяться было не над чем. Что-то незамысловатое могло меня рассмешить, но уж точно не анекдоты. Я не понимал, в чем соль. Когда анекдот заканчивался, я качал головой и уходил. Родители никогда не говорили мне, что нужно реагировать по-другому. Сами они тоже никогда не шутили. Вот поэтому лет до девяти я не слышал ни одной шутки. И только потом до меня постепенно начало доходить, над чем смеются другие.
Мне этот рассказ очень понравился. Из него вышел бы неплохой фильм: «Мальчик, который не умел смеяться» или что-то в этом роде.
А еще у Феликса были проблемы с улыбкой. Вернее, с ее отсутствием. Для рекламного актера отсутствие улыбки — смертный приговор. В рекламе продуктов питания очень важно уметь «укусить и улыбнуться», так что Феликс или отказывался рекламировать продукты, или применял другую тактику: например, «укусить и поднять бровь». И получалось здорово, потому что в нем было что-то очень притягательное. Его обаяние все компенсировало. Этим он напоминал Элвиса Пресли; между прочим, Феликс тоже играл на гитаре. Еще шестилетним мальчишкой он собирал вокруг себя толпу взрослых, наигрывая разные песенки и разговаривая с ними.
Когда он погиб, я стал искать объяснение его смерти. Вот как я рассуждал: допустим, мы с Феликсом вместе пришли на вечеринку. Он заговаривает с какой-то девушкой, а я — со старыми знакомыми; например, обсуждаю законопроект о землевладении, который вот-вот попадет в Конгресс. Феликсу девушка очень понравилась, и он мне шепчет, что уходит вместе с ней, а со мной увидится позже. Я остаюсь на вечеринке и не впадаю в панику: ведь мы еще увидимся. Все равно я сейчас разговариваю не с Феликсом. С ним я поговорю завтра или на следующей неделе. В любом случае я пробуду на вечеринке столько, сколько захочу. Может, еще пару лет, а может, и тридцать-сорок. А потом снова встречусь с Феликсом, так? Все мы уходим с вечеринки, только он это сделал раньше. И теперь нам есть к кому уходить. В том, что смерть забрала его так неожиданно, скрыт какой-то смысл. По-моему, он просто отправился в другой мир на поиски приключений.
Последний раз мы с ним говорили по телефону. В конце я сказал:
— Ну, увидимся позже.
А Феликс ответил:
— Кто знает…
Джек все больше и больше напоминает мне Феликса Арройо. Джек мечтает о режиссерской карьере. Феликс тоже хотел стать режиссером и больше не играть подростка. В конце концов, ему стукнуло двадцать два — какой уж там подросток. Когда-то эта роль ему подходила, но время летит.
Ладно хоть ему не пришлось притворяться шестнадцатилеткой в сорок. Может, поэтому он и погиб? Чтобы не играть эту роль всю жизнь?
Вот бы рассказать Джеку о мире инфорекламы, научить его всему, чему не успел научить Феликса… Он ставит перед собой высокие цели и добивается результатов, пусть и очень любительских. Вот мне и хочется помочь Джеку, взять над ним шефство, что ли.
Но чему я в состоянии его научить? Всяким мелочам. Например, как арендовать для съемки ролика сцену и складные стулья.
В общем, помогу ему сходить с ума. Впрочем, он уже сумасшедший. Правда-правда. Именно поэтому я с ним общаюсь: меня притягивает его сумасшествие. А еще то, что он точная копия Феликса — словно того перед смертью ксерокопировали.