В руках врага

Особенно ценили эту поэзию древние персидские императоры. Василивич и не знал, что поэзия просуществовала до четвертого века нашей эры. Каким же образом престарелый азиат так тесно связан с этим умопомрачительным убийцей-америкашкой?

Василивич крепко над этим задумался. Возможно, старик кореец преподаватель поэзии? Или просто друг? Он, безусловно, не слуга, хотя и жаловался, что с ним обращаются как со слугой. Синанджу. Он уже раньше слышал это слово. Старик сказал, что оттуда происходят все убийцы, но, конечно же, этот тщедушный иссохший старец не может быть убийцей. И все же некая связь тут есть. И ею надо воспользоваться. Необходимо воспользоваться.

Пронзительные рулады оды Ун прекратились. Римо, америкашка, вернулся к машине с двенадцатью паспортами.

Василивич следил, как двенадцать судеб группы «Бета» падают к нему на колени. Это была не перепившаяся команда. Это было лучшее подразделение в расцвете сил. Они даже не успели добраться до своих пистолетов: выстрелов не было слышно.

Он написал их настоящие русские имена и звания. Он знал каждого. Среди них были и деревенские, и городские ребята, один даже был освобожден из Лубянской тюрьмы в Москве — маньяк-убийца, кого Василивич лично учил обуздывать свои кровожадные человеконенавистнические инстинкты и направлять их во благо социалистической родины. Записывая их подлинные имена, отчества и фамилии, вычеркивая румынские и болгарские псевдонимы, он вспоминал о том, как обучал каждого из них в тренировочных лагерях. Десять лет учений, одиннадцать лет, восемь лет, двенадцать лет. Лекции, практические занятия. Тех из молодых курсантов, кто выказывал незаурядные способности, хитроумие и силу, «Треска» забирала к себе.

Это было в то время, когда члены группы «Бета» еще под стол пешком ходили, — тогда еще майор, Василивич настоял, чтобы руководство «Трески» консультировалось с родителями возможных кандидатов.

В ту пору это было расценено как ересь, но Василивич доказал свою правоту. Если родители одобряли выбор сына, он уходил в команду с легким сердцем. Если его семья получала дополнительный паек и льготы, тогда курсант был уверен, что делает что-то полезное, и всякий раз, отправляясь домой на побывку, он возвращался преисполненный еще большей преданности делу «Трески», а не затаив сомнения и горечь.

Он выиграл ту битву с генералом Деней, представителем старой школы, который считал, что семья должна знать как можно меньше о том, чем занимается сын.

— Нам нужен личный состав, послушные машины, а не маменькины сыночки, — говорил ему генерал Деня. — Когда мы сражались с белогвардейцами, «Треска» — тогда она называлась ЧК — отрывала нас от материнской юбки и быстро делала из нас мужиков. Там нас быстро учили: либо ты убьешь, либо убьют тебя. Так было тогда, так и сейчас, и так будет всегда. Всегда!

— Генерал! — возражал ему тогда майор Василивич. — У нас двадцать процентов перебежчиков. Это очень много. Наверное, самый высокий процент среди всех прочих служб.

— Мы занимаемся трудным делом. Сейчас уже нет таких мужиков, как раньше.

— Позволю себе с вами не согласиться. Вы забираете пятнадцатилетнего мальчугана из школы и говорите его родителям, что его отобрали в олимпийскую команду или еще какую-нибудь аналогичную ложь, и они беспокоятся. И он начинает беспокоиться, и в один прекрасный день он либо бежит на Запад, либо дезертирует.

— Этих щенков мы вешаем!

— Позвольте задать вам вопрос — от ответа будет зависеть моя жизнь. Когда на Запале у нас вдруг случается прокол и кто-нибудь из наших бежит в «Подсолнух» к американцам, что происходит?

Генерал Деня тогда только плечами пожал, не понимая, к чему клонит его хитроумный помощник.

— Я делаю определенную пометку в досье, — сказал ему тогда Василивич.

— Ну и что? — нетерпеливо спросил Деня.

— Вы когда-нибудь загадываете в ящик с этими досье?

— Нет. Я ненавижу разбирать бумажки! — ответил генерал Деня.

— Папки с личными делами перебежчиков и погибших при исполнении задания стоят в одном шкафу. Папок с делами перебежчиков в восемнадцать раз больше, чем папок с делами погибших. То есть мы сами наносим себе вреда почти в двадцать раз больше, чем капиталисты — нам.

— Гммм, — подозрительно буркнул тогда Деня.

— Я прошу только об одном: пусть уж лучше капиталисты-ублюдки нас уничтожат, чем мы сами себя уничтожим.

— Что ж, будь по-твоему, раз ты говоришь, что от этого зависит твоя жизнь, — согласился Деня.

В течение первого года случаи дезертирства резко сократились, а о перебежчиках на Запад и вовсе забыли. Василивич создал в группе такую атмосферу, когда каждый боец был уверен, что нигде в мире он не получит больше почестей и материального вознаграждения. То, что в обществе достигалось принуждением и пропагандой, в «Треске» удалось достичь усердной службой и наградами.

В здании на площади Дзержинского скоро стали шутить, что, мол, следующим шагом в «Треске» будет выплата дивидендов по акциям и раздача цветных телевизоров.

Но шутить перестали после того, как небольшое подразделение «Трески», оказавшись отрезанным от групп поддержки и имея перед собой в сорок раз превосходящие числом силы противника, сражались до последней капли крови в горах Греции, невзирая на щедрые посулы, сопровождавшие предложение командиров «Подсолнуха» перейти на сторону американцев.

Василивич устроил в честь павших бойцов пышную церемонию в штабе. Если бы в зале стоял алтарь с крестом, а не бюст Ленина, эту церемонию можно было бы назвать мессой.

И все тот же Василивич поддерживал дух мирного сосуществования с «Подсолнухом», почти дружеские отношения между двумя командами, которые вели друг за другом пристальное наблюдение, кружа по пятам своих противников по всей Европе. И тот же Василивич в тот самый день, когда руководство ЦРУ отдала приказ личному составу «Подсолнуха» сдать табельное оружие, провел сокрушительный рейд по всему континенту.

Изуродованные трупы американцев, в том числе и тело несчастного Уолтера Форбиера, переправлялись домой в закрытых гробах, — и вдруг КГБ перехватило странную шифровку: «Могло быть хуже. Нас могли застукать на грязных шутках».

Это была шифровка, посланная в Вашингтон неким высокопоставленным чиновником государственного департамента, и Василивич, прочитав ее, подумал тогда: «Возможно, мы сражаемся с безумцами».

Но «Треска» сражалась вовсе не с безумцами. И теперь Василивич, сидя на заднем сиденье машины, рядом с корейским поэтом по имени Чиун, понял, что, видимо, это была просто-напросто гигантская ловушка. Какая коварная затея! Он никогда не подозревал, что американцы способны на столь изощренное коварство. Пожертвовать рядом европейских групп только для того, чтобы враг расслабился, а в это время выдвинуть отборные силы для нанесения смертоносного контрудара.