В руках врага

– Понятно, сэр. Благодарю, что поставили меня в известность, – отозвался Белая Гавань, потирая подбородок и обдумывая ответ.

По существу, размышлять было не о чем: до ввода в действие Восьмого флота эскадра находилась в подчинении у Мэтьюса и действительно вполне подходила для этой задачи. Однако на душе у графа почему-то скребли кошки.

Он задумался, пытаясь разобраться, в чем же тут дело. Первый, напрашивающийся ответ сводился к упомянутой Мэтьюсом нехватке крейсеров и нежеланием Белой Гавани, как любого другого флотоводца, выпускать их из рук. Однако при всем искушении удовлетвориться простым объяснением граф не склонен был поддаваться самообману. Срок, на который убывала Харрингтон, тоже не мог считаться слишком долгим: оба адмирала знали, что Восьмой флот будет готов выступить к системе Барнетта не раньше, чем через три, а то и четыре месяца. Такому командиру, как Харрингтон, этого времени будет более чем достаточно и для выполнения миссии сопровождения, и для завершения формирования эскадры, со своевременным включением последней в состав флота. Так что же его так гнетет? Несколько мгновений граф мысленно мусолил вопрос, хотя ответ напрашивался сам собой. Ему просто хотелось отдалить момент признания, ибо он был связан с ощущением вины.

Александер мысленно хмыкнул: не зная точной причины скоропалительного отлета Харрингтон на орбиту, он не мог отделаться от твердой уверенности в том, что ее решение как-то связано с ним. Сама Хонор не сделала ни единого промаха, однако граф уловил в ней некую внутреннюю напряженность, никогда не проявлявшуюся прежде. Тревожащее отсутствие привычной непринужденности. Что бы то ни было, началось все с того вечера в библиотеке.

Хэмиш стал тереть подбородок еще сильнее, стараясь скрыть от Мэтьюса, как сжались его челюсти при воспоминании о состоявшемся тогда разговоре – и его последствиях.

Неужели он, сам того не зная, каким-то образом выдал, что неожиданно для себя увидел ее совсем в новом свете. Долгая служба во флоте в сочетании со светским воспитанием и причастностью ко всем политическим коллизиям Звездного Королевства научили его владеть собой, и граф знал, как хорошо его лицо скрывает подлинные чувства. Однако возникшая по отношению к нему внезапная настороженность могла иметь лишь единственную причину. Неужели она догадалась? Безусловно, Хонор умела читать в людских сердцах. Это заметил не только он: Макс Сарнов, Йенси Паркс и другие флагманы, под началом которых ей довелось служить, не раз упоминали об этой ее способности. Возможно, интуиция – или нечто иное – раскрыла перед ней его чувства? Возможно ли, что она неверно истолковала его реакцию или даже заподозрила его в желании воспользоваться служебным положением и попытаться склонить ее к близости?

Конечно же нет! Для этого она слишком хорошо разбирается в людях, сказал себе граф, но в то же время где-то на задворках сознания блуждала другая мысль: а может, ей и вправду стоило его опасаться? Никогда прежде он не допускал и мысли ни о чем подобном, ибо к начальникам, будь то мужчины или женщины, использовавшим служебное положение в личных целях, относился с глубочайшим презрением. Вместе с тем Белая Гавань признавал, что и чувства, подобного тому, которое накатило на него в тот вечер, прежде ему испытывать не случалось. «И, – виновато сказал он себе, – ты ведь вовсе не такой святоша, каким хочешь предстать перед твоими почитателями. А, Хэмиш?»

Александер закрыл глаза и глубоко вздохнул. Он любил свою жену. Он полюбил ее с первой встречи и знал что не разлюбит до самой смерти. Знала это и она. Однако – хотя они никогда об этом не говорили – она знала и то, что с тех пор, как несчастный случай приковал ее к креслу жизнеобеспечения, он не раз заводил интрижки. Катастрофа навсегда лишила их с женой наслаждения физической близостью: они оба понимали это. На его, не столь уж частые, интимные связи Эмили смотрела сквозь пальцы. Хэмиш всегда возвращался к ней, ибо они были истинно близки во всем и лишены лишь радостей плоти. Граф понимал, что его «измены» тем менее причиняют ей боль, напоминая о том, чего она лишена, а поскольку огласка могла усугубить эту боль, всегда проявлял максимальную осторожность и не позволял себе слишком сильных увлечений.

Однако сейчас он уже не был уверен в себе, что порождало глубокий внутренний разлад. Никогда в жизни Александер не испытывал ничего похожего на то внезапное озарение, когда, взглянув на хорошо знакомого офицера, он вдруг увидел женщину, достойную восхищения и любви.

И дело было даже не в ее привлекательности, хотя красотой, пусть экзотической и своеобразной, она была наделена сполна. В обществе, где биоскульптура стала столь же обычным явлением, как скобы для выпрямления зубов в докосмическую эпоху, писаные красавицы и красавцы встречались чуть ли не на каждом шагу, и телесная красота могла лишь привлечь его взгляд, но не ошеломить и не потрясти.

Нет, тот внезапный порыв чувств явился откликом на некий стихийный зов, эмоциональное прикосновение к чему-то глубоко сокровенному. Их телесная близость исчерпывалась рукопожатиями да несколькими случайными, мимолетными прикосновениями к плечу или локтю, однако его неожиданно потянуло к ней так, как никогда не тянуло ни к одной из прежних любовниц. Это темное, пугающее чувство имело мало общего с простым плотским желанием, которое он не мог удовлетворить с Эмили. Осложняло ситуацию и то, что его влекло к женщине не только вдвое моложе, но и непосредственной подчиненной. Он не мог, не имел права смотреть на Хонор Харрингтон иначе, чем как на товарища по оружию.

«Так-то оно так, Хэмиш, – с безжалостной язвительностью зазвучал его внутренний голос, – но не больно-то тебе хочется это признавать. А если Хонор догадалась о твоих потаенных желаниях, то, может, она правильно поступила, предпочтя убраться от тебя подальше? И что ты, черт бы тебя побрал, собираешься предпринять? Неужто станешь вести себя как перевозбужденный приливом гормонов мальчишка или все-таки вспомнишь, что ты офицер Ее Величества… да и она тоже?»

Спохватившись и сообразив, что Мэтьюс внимательно смотрит на него, Александер покачал головой, словно отгоняя надоедливую муху. Гранд-адмирал наверняка не понимал, почему его собеседник медлит с ответом. В конце концов, в настоящий момент Восемнадцатая эскадра находилась в его подчинении, и обращение за согласием к Белой Гавани было простой профессиональной любезностью.

– Прошу прощения, адмирал, – извинился граф. – Боюсь, я мысленно уже приступил к развертыванию флота и позволил себе отвлечься. Насколько я понимаю, леди Харрингтон и ее эскадра и вправду идеально подходят для выполнения вашей задачи. Признаюсь, я весьма заинтересован в ее возвращении до завершения формирования моего флота. Хотя ее мантикорский чин относительно невысок, я отвожу ей важную роль в координации и развертывании сил прикрытия, что, кстати, позволит мне наилучшим образом использовать положение, занимаемое ею на грейсонской службе. Однако со всем этим мы успеем разобраться по возвращении эскадры. Благодарю вас за то, что вы сочли нужным информировать меня о своих намерениях: никаких возражений я, разумеется, не имею.

– Спасибо, милорд, – сказал Мэтьюс, вставая из-за стола.

Он проводил Александера к выходу, пожал ему руку, лично открыл перед высоким гостем дверь и уже на пороге с натянутой улыбкой добавил:

– Признаюсь, я счел необходимым обсудить с вами этот вопрос, поскольку, забирая у вас леди Харрингтон, чувствую себя немного виноватым. По-настоящему хороших офицеров недостает на любом флоте, а уж когда удается заполучить такого, как она… – Мэтьюс пожал плечами. – Любой адмирал, которого я знаю, был бы рад прибрать ее к рукам.

– Это точно, сэр, – согласился Александер вслух, заметив, однако, про себя, что ко времени ее возвращения этому «любому адмиралу» следует разобраться со своими чувствами и, пока дело касается Хонор Харрингтон, руки ему лучше держать в карманах.

Глава 8

– Давайте, ребята, зададим им жару! Взгреем монти так, что им мало не покажется!

Гражданин контр-адмирал Лестер Турвиль свирепо ухмыльнулся, и усы его воинственно встопорщились. Для большинства офицеров Народного Флота являвшееся условием выживания слепое следование приказам превратилось в привычку, но Турвиль всегда выделялся сильным, почти карикатурно ярким характером. Его взлет от капитана до контр-адмирала был стремителен, однако Турвиль – хотя и не скорбел по этому поводу – прекрасно понимал, что, скорее всего, достиг карьерного потолка. Изображая лихого сорвиголову, он порой перехлестывал через край, однако внутренне и в самом деле являлся тем бесшабашным воякой, которого вроде бы пародировал. Подобный имидж едва ли мог соответствовать более высокому рангу. Кроме того, дальнейшее продвижение предполагало участие в политических играх, от которых Турвиль предпочитал держаться подальше. По его мнению, идиоты из ГБ, готовые мигом шлепнуть адмирала или вице-адмирала, не вписывающегося в их представление о благонадежности, едва ли обратят внимание на простого контр-адмирала ввиду отсутствия у него политической значимости. Исходя из этих соображений, он усиленно культивировал образ офицера умелого и храброго, но глуповатого во всем, что не касается чисто военных вопросов.