В русском лесу

— Ну, это ты, браток, загнул для хвастовства, — сглотнув слюну, засмеялся Хам. — Таежная пища куда калорийнее, чем городская. А потом... объедки — это не по мне. Я потребляю лишь свежатину, а объедки пусть едят холуи... Как-то я попробовал котлеты и нашел, что отвратительней еды нет ничего на свете. После котлет с перцем и луком, и солью мой нюх на полмесяца был напрочь отключен, будто меня насильно напоили отравой. Нет, что говорить, городская еда не для промысловой собаки. Пусть эту еду кушают такие лежебоки, как ты, кто день-деньской дрыхает в конуре и приниженно виляет хвостом, ожидая подачки.

Эдабур понял прозрачный намек, рассердился и зарычал.

— Р-р-р, — сказал он. — А ты, оказывается, неблагодарный хам. Уселся на чужое крыльцо и еще хамишь. За такие речи, Хам с Нюрольки, я тебе могу наломать бока.

— Ты — мне? — смеясь, удивился Хам. — Я драл ляжки восьмидесяти медведям, я победил в поединке пятьдесят рысей. А уж с тобой-то, трутень, я как-нибудь управлюсь. В один миг я положу тебя на обе лопатки и прокушу клыками ухо.

— Ладно, ладно, — успокаивающим тоном сказал Эдабур. — Не очень-то задавайся, я не настолько глуп, чтобы связываться с каждым приблудным Хамом. Нам с тобой делить нечего, лучше давай о чем-нибудь разговаривать.

По натуре миролюбивый и добрый, Хам в знак согласия кивнул головой и сказал, что о чем-нибудь другом, если оно хорошее, поговорить всегда приятно.

— Я хочу поговорить, — после молчания начал Эдабур, — о своем хозяине, Петре Ильиче Корпачеве. Богатый и знатный человек мой хозяин. Даже большие дяди, кто по счастью судьбы ездит на голубых и черных машинах, приходят к нему в гости и называют его по имени-отчеству. И из города к нему приезжают. Все его уважают и почитают его, и хлопают по плечу, и взамен мехов дают ему все, что он пожелает. Эх, жизнь!..

— А за какие такие заслуги, скажи Эдабур, уважают и любят люди твоего хозяина? — спросил Хам, ехидно прищуриваясь.

— За доброту, вот за что. Добрее моего хозяина нет никого на свете. И умный он еще. Это не то что твой голодранец Петка.

— Р-р, — сказал Хам. — Мой Петка... Не очень-то о Петке! Петка добрый и умный. Он поумней и подобрей твоего Петра Ильича.

— Ну, не скажи, — возразил Эдабур. — Если бы Петка был добрый и хороший, как мой хозяин, он был бы богат и к нему ходили бы на поклон люди.

— Тьфу, эти поклоны! — сказал Хам. — Я живу в глухой тайге, но ты не думай, что я дурачок и ничего не смыслю в жисти. Твоего хозяина ценят и уважают за должность, а не за свойство души и сердца. Лишись, твой хозяин должности, все будут над ним смеяться и на улице проходить мимо, не замечая его. Уважение к твоему хозяину — притворное, ради выгоды, то есть ради того, чтобы по дешевке купить у него меховые шкурки. Твой хозяин — аферист, вор и махинатор, придет время, твоего хозяина, так же как моего, будут звать Петкой, а не по имени-отчеству, как сейчас. И тогда тебе, ежли к тому времени тебя не вздернут на веревке, придется скулить от голода и искать пропитание на городской свалке.

— Р-р, эх, как мне охота сейчас подраться с тобой и изодрать в клочья твою шкуру! — зарычал Эдабур, скалясь и клацая зубами. — Мой хозяин!..

— Сиди уж себе на цепи да не хвастайся! — ответно прорычал Хам. — Знаю я таких цепных смельчаков...

— Р-р-р, — сказал Эдабур.

— Р-р-р, — ответил Хам.

В сенях заскрипели половицы, на крыльце появился Корпачев, высокий, грузный, мордастый.

— Чего вы тут грызетесь между собой, кобелье, — сердито выговорил Корпачев пьяным голосом. — Смотрите у меня. А ты, голодранец, — обратился Петр Ильич к Хаму, — прижми хвост и не козырись перед моим верным другом, а то дам пинка под зад, тогда тебе придется ночевать в канаве на улице. — И ушел в дом, притворив за собой дверь.

— Что, прижал хвост! — засмеялся из конуры, блестя зелеными глазами, Эдабур. — То-то, с моим хозяином не шути.

— Р-р, — ответил Хам, укладываясь на крыльце.

Хама сосал голод, он не мог уснуть. Он лежал на крыльце, свернувшись клубком, и через открытую форточку, в которую валил табачный дым и пьяный перегар, слушал, о чем разговаривают между собой его хозяин Петка с Петром Ильичом.

— Ладно, я тебе, друг Петка Пырсин, удружу по-свойски, ради нашей с тобой симпатии, вырешу тебе аванс, — говорил ласковым голосом Корпачев. — Раз случилась с тобой такая беда — обвалился яр и все добро твое утонуло в речке, то так и быть, вырешу я тебе в счет будущей пушнины, которую ты добудешь и сдашь мне, и ружье, и ружейные припасы, и муку, и соль — все, что надо. Но и ты, друг Петка Пырсин, мне должон помочь в одном деле. Ну, согласен мне помочь в одном деле?

— Помогу, Петр Ильич, большой начальник, — ответил Петка. — Я любой дело знаю, ежли он охотничий. Я все могу. Захочу — кандегана-черта в капкан сохватаю. Говори, какой дело?

— Понимаешь, Петка, — стал объяснять Корпачев, — приезжал ко мне недавно в гости один человек, мой давний друг, мы с ним за свое счастье на фронте с фрицами бились. Говорил мне друг: хорошо он живет, богато, хорошо обставлена его квартира: и мебель для удобства, и книги для красоты, и цветы — всем он обставлен по-современному. Только, жаловался мне друг, не хватает в его квартире одной вещи — чучела белого журавля, стерха. Вот и понимай обстановку: для друга надо добыть белого журавля. Ну, говори, Петка, согласен ли в ответ на мою услугу — добыть для моего друга, большого начальника, белого журавля?

— Нет, не согласен, — долго не думая, сказал Петка.

— Почему? — удивился Корпачев.

— Серый — могу добыть, — сказал Петка, — белый — нельзя. Белый журавль — мой предок. Наш род белыми журавлями были, потом щуками сделались. Нельзя стрелять в прапредка. Грех стрелять!..

— А ты подумай, Петка Пырсин, хорошенько подумай, — увещевательным тоном заговорил Корпачев. — Ежли ты мне помочь отказываешься, в таком случае и моя услуга тебе отменяется. А что ты такое есть, Петка Пырсин, без ружья и припасов? По миру пойти, подаяние собирать — вот что такое ты со своей судьбой без ружья. Подумай, крепко подумай! Без ружья и припасов не прожить никому, тем более остяку. Окромя того, ты и выпить любишь. А каким манером, не имея ружья, добыть на выпивку? Что говорить, прежде чем ответить окончательно, ты подумай, мозгами поворочай. А чтоб это лучше получилось, ты выпей еще один стаканчик. И я вместе с тобой выпью. Так-то... А насчет журавлей, что они предками людскими были, все это из головы выкинь. Выпей еще стаканчик и из головы ненужный мусор выбрось. Никакой ты не журавль белый, никакая не щука, ты остяк простодырый, какой ты был завсегда, такой и остался. Всю жизнь ты по грешной земле ходишь, ногами ходишь, а насчет плавников щучьих или крыльев — все это ваши шаманы выдумали в старое время.

Петка что-то бурчал неразборчивое, чувствовалось, он был вдрызг пьян. «Дурак», — подумал о нем Хам, лежа на крыльце.

Хам лежал, свернувшись калачиком на крыльце, спал, и ему снился сон. Ему снился случай, который произошел с матерью Вербой, охотничьей собакой Петки Пырсина, когда Хама еще не было на свете, Этот случай рассказала Хаму мать, и он его помнил всю жизнь. Увидел во сне Хам мать, Вербу, шерстистую, с остро стоящими, как у всех нарымских лаек, ушами. Лежит мать Верба на Журавлином болоте, а к животу ее приник новорожденный выводок. Пришли на охоту — она начала щениться, и Петка, сердясь, что охота испорчена, бросил свою собаку на произвол судьбы...

Ясно и четко увидел Хам и мать Вербу, и весь ее выводок, и себя — среди других сестер и братьев, только что появившихся на свет, слепого, беспомощного. И рысь увидел, которая крадется, чтобы пожрать весь выводок... Увидел Хам во сне и белых журавлей — буселей, длинноногих, с тонкими шеями, — завидев крадущуюся рысь, они нападают на нее всей дюжиной и бьют ее крылами, спасая щенков и собаку-мать.

Рысь, щерясь, уползла. Хам проснулся. Такое чувство им владело, когда он проснулся: ему было жаль мать, ощенившуюся далеко от людей, а к белым журавлям, спасшим ему жизнь, он чувствовал благодарность. Ему хотелось повыть по-волчьи, задрав кверху голову, но он сдержался: в городе, на чужом крыльце его вой, он чувствовал, был неуместен. Из окна дома уже не слышалось голосов Петки с Петром Ильичом, они, пьяные, утихомирились и спали. И жирный хозяйский пес Эдабур спал в конуре.