В семнадцать мальчишеских лет

Кто-то стукнул щеколдой калитки, мимо кухонного окна мелькнула тень.

«Кто бы это мог быть?» — с тревогой подумала Екатерина Аникеевна, мать Виктора. Она, не зажигая свет, хлопотала на кухне. Развела опару в большой латке, бросила туда щепоть крупной соли. Завтра надо отнести передачу Витеньке. Авось, примут.

— Можно? — раздался из сеней негромкий девичий голос.

— Входи, касатка, — пригласила Екатерина Аникеевна. Настороженно взглянула на вошедшую, смутно что-то припоминая.

— А я к вам насчет Виктора. Что с ним? — торопливо и растерянно, прямо от порога спросила девушка.

— Да ты проходи, садись, в ногах-то правды нет, — словно не замечая волнения девушки, пригласила Екатерина Аникеевна. — Чья будешь-то?

— Шипунова, Поля.

В глазах девушки смятение. Она напряженно ждала, что скажет Екатерина Аникеевна.

— Взяли его, Поленька…

— Я знаю, — едва слышно произнесла Поля. — А может, выпустят?

— Хлопочем, да толку что-то не видать. Лютуют, ох, лютуют они, доченька!.. — вырвалось у Екатерины Аникеевны.

— Если увидите Витю, передайте ему привет. Скажите, что мы все ждем его.

«Все… — грустно улыбнулась мать. — Ты-то, верно, больше всех ждешь. Вишь, прибежала какая, на самой лица нет…» А вслух сказала:

— Обязательно передам. Тебе не след ходить туда, еще, гляди, и заграбастать могут. Где живешь-то?

— На станции.

— Далеконько. Может, чайку попьешь?

— Нет, я побегу, — спохватилась Поля.

— И то пора. Время-то вон какое ныне смутное, ты остерегайся дорогой. Ну, ступай, заходи, если что, — наказывала Екатерина Аникеевна, провожая нежданную гостью.

— Гепп, выходи! — раздался громкий голос.

От этого голоса зазвенело в ушах, кровь прихлынула к вискам, сердце забилось тревожно и часто. Солдат в зеленом мундире отвел Виктора к следователю, по кивку офицера вышел в коридор.

Виктор осмотрелся. За столом сидел молодой щеголеватый прапорщик. Он лениво перелистывал какие-то бумаги.

— Ну-с, молодой человек, рассказывайте, не стесняйтесь, — проговорил, наконец, следователь.

— Мне не о чем рассказывать.

Подследственный переминался с ноги на ногу и смотрел такими непонимающими глазами, что прапорщику хотелось вышвырнуть из кабинета мальчишку: путаются тут под ногами всякие молокососы! Но допрос есть допрос, и надо соблюдать формальности, черт бы их взял! Следователь начал подсказывать:

— На вечеринках был? Был. На митинги к большевикам бегал? Отвечай. Зачем остался в городе?

«Что же все-таки ему известно?» — пытался угадать Виктор. Вслух сказал:

— У меня отец здесь, мама…

— Мама? Скажите, пожалуйста! У него есть мама, а он прется к этим краснопузым… Свободы, значит, захотел? — прищурился прапорщик. — Говори, кто твои сообщники?

— У меня много знакомых по училищу.

— О, да ты, оказывается, ученый. — Прапорщик откровенно издевался, и Виктор опустил глаза, чтобы не видеть ухмылки следователя.

— Зачем шлялся по собраниям? — повторил следователь свой вопрос.

— Все молодые ходят на вечеринки.

— Нашкодят, а потом в кусты, — пробурчал прапорщик. — Плеток захотелось? Отвести! Нет, постой…

Прапорщика бесил взгляд больших ясных глаз, в которых кроме наивного удивления и полного непонимания всего происходящего было чувство превосходства. Или ему после бессонных ночей опять начинает мерещиться?

— Отвести! — устало повторил прапорщик и, когда за Виктором закрылась дверь, выругался: «Ни черта не разберешь, где большевики, а где молокососы играют в революцию!»

Екатерина Аникеевна без устали хлопотала о сыне. С красными, опухшими от слез глазами она каждый день ходила по воинским начальникам. «Ведь совсем еще ди-те!» — твердила мать, когда ей удавалось попасть к начальству. На приеме у следователя она с отчаянием умоляла:

— Подумайте, кого вы держите, ему нет и шестнадцати годков, что он плохого сделал?

— Об этом надо было раньше думать.

— О, господи! Да мой-то Витенька в жизни мухи не обидел, пальцем никого не тронул.

То ли возымели действие материнские слезы, то ли следователю не хватало улик, только через одиннадцать дней Виктора выпустили. Может, помогло и положение отца. За сорок с лишним лет работы на заводе он добился звания мастера. В представлении белых мастер Гепп был вне подозрения. Да и детям его, считали, не по пути с голоштанниками.

Против записи «Арестован по подозрению» следователь размашисто написал: «Не подтвердилось. Требуются агентурные данные».

…Прапорщик Феклистов поднялся, не глядя, отставил в сторону стул. Прошелся из угла в угол по просторной, с закрытыми ставнями комнате. Заложив большие пальцы за широкий, перехватывающий талию офицерский ремень, минуту-другую покачивался на носках. Сапоги поскрипывали в такт мерным движениям.

На чуть удлиненном красивом лице мелькнула озабоченность, на лбу собрались морщины. Темно-карие глаза, полуприкрытые набухшими, в красных прожилках веками, словно подернуты пеплом. В каждом движении Феклистова сквозила усталость: та, что скапливается неделями, месяцами, а потом наваливается неожиданно и зло.

У него, Феклистова, здесь неограниченная власть. Он может отправить на виселицу любого, кто будет заподозрен в сочувствии большевикам.

«Предписываю, — гласила последняя шифровка, — обратить внимание на заводы Златоуста, где было особенно сильное влияние сторонников красного режима. Необходима агентурная сеть. В средствах не стесняйтесь. Капитан Новицкий».

Он только однажды видел капитана, и тот произвел на него странное, почти ошеломляющее впечатление, озадачил с первых же слов:

— Вы читали, Феклистов, работы Ульянова-Ленина?

— Никак-с нет, — быстро ответил прапорщик, соображая, какой подвох кроется за этим вопросом.

— Напрасно, напрасно, — проговорил Новицкий. — Учение врагов Отечества надо знать. Внутренняя секретная агентура — главное и единственное основание политического розыска. Нам необходимо иметь своих людей в каждой ячейке общества. Как же ваши люди проникнут, скажем, в организацию большевиков, если они незнакомы даже с азами большевизма? Скажите — как?