В семнадцать мальчишеских лет

Ванюшка вошел и представился. Дубровский встал, подвинул стул:

— Садись, Ипатов, — и задержал руку на его плече.

Этот жест насторожил. Нет, не по пустякам его вызвали.

— Тебе когда будет девятнадцать? — спросил Дубровский.

— Первого сентября, — Ванюшка глядел с недоумением: день рождения командир мог узнать и по анкете.

— Все верно, — он снова открыл стол и достал бумагу, — вот постановление о демобилизации всех, не достигших призывного возраста.

«Вот оно что» — подумал Ипатов.

— Мне жаль отпускать тебя, да ничего, видно, не поделаешь.

— Как же так, товарищ командир?

— Чего вскочил?

— Три года воевал — ничего…

— Была другая обстановка, Ипатов, вот и воевал.

— Я хочу стать красным командиром, — твердил Ванюшка.

— Верю и не зря спросил про день рождения. Может, ошибка в бумаге или еще что.

— Ошибка, товарищ командир! — Иван ухватился за соломинку.

Дубровский усмехнулся в ответ на горячность:

— Если бы месяц или хоть два, как-нибудь, может, и обошлось бы, а то полгода!

Обида подкатила к горлу. Три года боев… Многих друзей нет в живых. Геппа расстреляла белогвардейская контрразведка, Вася Грачев из кузнечного пал под Бузулуком у пулемета, Митя Пуросев из машстроя, раненый, утонул в Тоболе, Вена Уткин, чертежник из управления завода, умер по дороге в сибирскую тюрьму, Витьку Шляхтина застрелили конвойные. Комбриг Виталий Ковшов пал в ночной схватке с бандой Булак-Булаховича…

— Что с тобой? — Дубровский встал и прошелся вдоль стола. — Ты должен понять правильно. Повторяю, я рассчитывал на твою помощь здесь. Но мы не партизаны, мы бойцы Рабоче-Крестьянской Армии и должны уметь повиноваться. А за твои дела спасибо тебе.

— Служу трудовому народу, — ответил и вышел.

Ночью снились аисты — белые птицы с черной полосой через крыло. Их он видел в Польше. Они кружили над разоренным гнездом рядом с костелом. Ослепительно светило красное солнце и смеялось смехом Шурки Шляхтиной. Потом увидел порубленный лес, и кто-то кричал деревьям: «Подъем!»…

Дневальный Коля Скрябин — запевала — будто всю ночь ждал этой минуты и залился соловьем. Последний подъем для Ивана с Пашкой да еще троих «недостигших». После завтрака эти трое ушли на вокзал. Курсантов Дубровский увел на тактические занятия в поле, а поезд на Челябинск уходил после обеда.

Видно, не зря замечено стариками: февраль отпустит — март подкрепит. На улице метель, окна казармы схватило морозом.

Ванюшка сидел на табуретке возле кровати и большими ножницами для стрижки овец обрезал обившиеся полы шинели. Покончив с этим занятием, развернул шинель и посмотрел на свет: просвечивает — изредилась за долгий поход.

Пашка Анаховский перебирал свои немногие вещи и снова укладывал в мешок. Больше, если не считать дежурного, в казарме никого не было. Справившись с мешком, Пашка завязал его, кинул на пол.

— Иван, а Иван…

— Чего тебе?

— Придешь хоть в гости?

— А почему нет?

— Станешь большим человеком, зазнаешься.

— Брось, Паша, трепаться.

— Что будем дома делать?

— На завод пойдем, учиться станем, друг к другу в гости ходить.

Опять вспомнил о Шурке.

Ох, да ты, калинушка, Ой, да ты, малинушка, Ой, да ты не стой, не стой На горе крутой.

Вывел Ванюшка врастяг, как выводят крестьяне, возвращаясь с поля, и расхохотался:

— Жить будем, Паша!

К обеду вернулись курсанты, и казарма наполнилась шумной деловитостью. Подошел Коля Ширяев — земляк, попросил зайти в маленький домик в Ветлуге возле ключа, попроведать стариков и сказать, что их Колька вернется красным командиром.

Влетел Дубровский и объявил тревогу. Курсантов как ветром сдуло. Ванюшка спросил:

— Товарищ командир, что случилось?

— В Шадринском уезде кулацкий мятеж — сейчас передали по проводу. Приказано выступить. Впрочем, вас это не касается. Вас и в списках уж нет, так что счастливого пути, ребята.

— Но ведь мы с Пашей пулеметчики, а у вас их нет. Как же обойдетесь?

— Без пулеметов тоска, — Дубровский развел руками. — Но не имею права задерживать.

— А вы разрешите один раз не по закону.

— Ну, спасибо! — обрадовался Дубровский.

На ходу надевая шинель, Ванюшка кинулся к выходу, Пашка — за ним. На складе Ванюшка взял себе «максим», Паша больше привык к «кольту». Курсанты чистили оружие с прибаутками:

— Братцы, в хлебные места едем.

— Интересно, с чем кулаки на нас пойдут?

— Известно: вилы, топоры, обрезы…

— Там на час работы.

Ванюшке не нравились разговоры. Ему случалось быть на подавлении мятежей, и он знал кулацкий норов — отступать некуда, дерутся зло. Скорее всего, там остатки разбитых белых частей собрались, значит, у них много оружия, а воевать белые умеют. Вошел Дубровский, постоял, послушал, сказал Ванюшке:

— Зайди.

И, когда Ванюшка явился, спросил:

— Что скажешь о настроении курсантов?

— Думаю, они плохо представляют, куда идут.

— Это меня и беспокоит. Из них почти никто не был в настоящем бою. Давай проведем собрание. Я расскажу о задачах текущего момента, ты о том, что такое бывшие мироеды на сегодняшний день.

Ночью погрузились в теплушки. Позаботились о дровах. Перед боем надо было как следует отдохнуть. Ванюшка знал: недосыпание, голод и холод — хуже врага.

Печка раскалилась, по стенам метались всполохи. Под стук колес возникали обрывки видений, воспоминаний. Всплыла лицевая сторона почтовой открытки: поле ржи под синим небом, по дороге босой белоголовый мальчик верхом на хворостинке, за ним девочка и подпись: «Пеший конному не товарищ», — последняя весточка домой о том, что учится, приветы соседям, вопросы о здоровье и городских делах…

В Шадринск приехали утром. Их ждали крестьяне на подводах. У лошадей морды в инее. Погрузились — и в неближний путь. В санях не усидишь — коченеют ноги, шинель просвистывает степняк. В Крестовском напоили лошадей, в Ичкино закусили сухим пайком — и дальше.