В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах
Шрифт:
Тогда я взял заступ и снял железный налопатник с древка: последнее должно было послужить мне посохом и орудием для защиты, а налопатник я повесил на ветку, свешивавшуюся над тропинкой, чтобы мне легче было потом найти это место. В то же время во мне вновь пробудилась надежда, что нам удастся спасти и оставленные в пустыне вещи, если мы с этого места отправимся назад по прямому направлению на запад. Трех оставленных нами людей я, напротив, считал погибшими.
Я двинулся по лесу по направлению к востоку; лес не редел, и я несколько раз чуть не завяз в чаще, изорвал в клочья одежду, исцарапал руки. Упадок сил заставлял меня беспрестанно присаживаться отдохнуть то на пень, то на ствол свалившегося дерева. Стало смеркаться, потом стемнело, и я еле преодолевал сонливость, пробираясь то пешком, то ползком.
Вдруг
Я убеждался в этом еще больше, находя там и сям высохшие тополевые стволы или ветви, до половины высовывавшиеся из почвы, а также борозды — глубиной до 1 фута — с острыми краями, видимо проложенные потоками воды. Но песок здесь был такой же сухой, как и в пустыне, — речное русло было сухо в ожидании летнего притока вод с гор.
Я, однако, не мог допустить, чтобы мне суждено было умереть от жажды около самого русла реки, и, раскидывая умом и соображая свое положение, припомнил уклонение Яркенд-дарьи к востоку, а также старое речное русло, которое мы перешли прежде, чем достигли полосы леса. Может быть, и тут были однородные условия, может быть, и Хотан-дарья льнет больше к правому берегу, около которого я, следовательно, могу ожидать найти наиболее глубокие места русла. Я и решился поэтому пересечь равнину, прежде чем отчаиваться.
Твердой поступью, подпираясь древком, шел я по прямой линии к юго-востоку, как будто меня вела чья-то невидимая рука. Временами меня одолевало искушение заснуть, отдохнуть. Пульс бился слабо, еле заметно, я напрягал все силы, чтобы не поддаться сну. Я боялся, что он будет слишком крепок и я уже не проснусь больше.
Я не сводил глаз с месяца, ожидая — не заблестит ли под ним серебристая полоска воды. Но ничего такого не показывалось; восток тонул в холодном ночном тумане.
Пройдя 21/2 километра, я различил темную линию леса, окаймлявшего другой берег. По мере моего приближения к ней опушка леса выступала все яснее; тут оказалась густая заросль кустов и камыша; полусвалившийся тополь наклонился над углублением в речном ложе. Мне оставалось всего несколько шагов до самого берега, как вдруг передо мной с шумом взлетела испуганная утка. Я услышал всплеск и в следующее мгновенье стоял на краю небольшой, всего 20 метров в длину, лужи со свежей, чистой восхитительной водой!
Напрасно было бы пытаться описать мои чувства в этот момент. Я вынул из кармана жестянку из-под шоколада, зачерпнул воды и стал пить. О том, как вкусна может быть вода, никто, не умиравший от жажды, не имеет и понятия. Я тихонько подносил сосуд ко рту и — пил, пил, пил! Какое наслаждение, какое блаженство! Никакое вино, даже сам нектар богов не могли быть вкуснее! Итак, надежда не обманула меня: моя счастливая звезда продолжала ярко сиять над моей головой.
Я не боюсь преувеличить, говоря, что в течение 10 минут выпил 3 литра. В жестянку входил не совсем полный стакан, а я опорожнил ее 21 раз. В те минуты я и не думал о том, что, пожалуй, вредно пить так много после столь продолжительного воздержания. Но я и не чувствовал никаких дурных последствий. Напротив, вместе с этой холодной, свежей, прозрачной водой в меня как будто вливалась жизнь, влага словно проникала во все сосуды и ткани тела, впитывавшего ее в себя, как высохшая губка.
Никогда жизнь не казалась мне прекраснее, богаче, дороже! Будущее было залито морем света! Жить на свете стоило. Все толки о том, что земля юдоль печали, казались мне пустой басней. Словом, я был в восторженном состоянии, и мне чудилось, что какое-то небесное существо провело меня среди ночного мрака к этой лужице; я как будто еще слышал над собой шум его крыл.
Когда я напился и пришел понемногу в более нормальное состояние, мысли мои вернулись к действительности, а внимание устремилось на ближайшие предметы. Лужа эта уцелела с прошлого года в глубокой борозде, проложенной течением вдоль отмели правого берега. Вода скопилась в небольшом углублении в этой борозде, поэтому
я и не мог заметить ее раньше, нежели подошел к углублению вплотную.Пройди я от него шагах в пятидесяти вправо или влево, я бы никогда не нашел его, а до ближайших луж в обе стороны было, как я убедился впоследствии, довольно далеко. Купцы, проходящие весной с караванами по дороге между Хотаном и Ак-су, знают каждую лужицу и всегда останавливаются около них на ночевки. Не наткнись я на эту лужу, я, пожалуй, заблудился бы, а может быть, у меня и сил не хватило бы дойти до следующей.
На восточном берегу виднелась густая заросль сухого, пожелтевшего прошлогоднего камыша; между старыми стеблями пробивались и зеленые молоденькие отпрыски. За камышовой опушкой грозно вставал темный лес; серп месяца точно повис, зацепившись за верхушку тополя. Я сидел около самой лужи, блестящая зеркальная поверхность которой казалась совсем черной от тени, наводимой на нее темным лесом.
Вдруг в камышовой заросли послышался шорох и шуршанье. Это мог быть тигр, но меня теперь и страх не брал — недаром же мне была вторично дарована жизнь! Я даже рад был бы увидеть высунувшуюся из чащи голову тигра с горящими глазами. Я бы посмотрел ему прямо в эти глаза и спросил: посмеет ли он взять мою такой дорогой ценой купленную жизнь! Шорох и хруст сухих стеблей камыша, однако, прекратились. Тигр или какое другое животное, пробиравшееся к луже напиться, по-видимому, сочло за лучшее держаться в почтительном расстоянии, пока место было занято человеком.
Тут я вспомнил об умиравшем в лесу Касиме; он не в силах был двинуться с места, не то что идти целых три часа до воды. Ему нужна была скорая помощь. Но жестянка была слишком мала; принесенной в ней воды хватило бы ему только помочить губы. Как же быть? В чем снести ему воды?
Сапоги! Разумеется, в моих высоких, непромокаемых шведских сапогах! Какой сосуд еще лучше, практичнее? С бульканьем погрузились сапоги в воду, затем я продел в ушки ручку заступа, перекинул последнюю через плечо, как коромысло, и быстрыми шагами направился назад по собственным следам. Сапоги были до краев полны драгоценной влагой, которая должна была вернуть Касима к жизни. Во время моей быстрой ходьбы часть воды расплескалась, но сквозь кожу не просочилось ни капли. Стокгольмскому сапожному мастеру Шенстрему вряд ли когда прежде приходилось выпускать в свет сапоги, которые не только должны были спасти жизнь человеку, но еще исколесить всю Азию вдоль и поперек. Зато они и приобрели некоторую известность.
Месяц все еще бросал слабый свет на речную долину, и я легко мог держаться своих следов. Идти было также не трудно: усталость мою как рукой сняло, я почти летел к лесу, окаймлявшему левый берег. По лесу пробираться стало труднее. Чулки на мне были очень тонкие, и мне в ноги то и дело вонзались иглы и щепочки. Но хуже всего было то, что месяц заволокло тучами, в лесу стало темно и я потерял свои следы. Я чиркнул спичкой, попытался прибегнуть к помощи компаса, но напрасно; крикнул: «Касим!» — но оклик мой замер в чаще, и я не получил никакого ответа. Некоторое время я шел почти наугад, продолжая звать моего слугу изо всех сил. Наконец я понял всю бесполезность этого блужданья во тьме — я только все более и более запутывался в чаще леса — и решил остановиться и дождаться зари.
Наткнувшись на целую баррикаду из ветвей и упавших стволов, я поджег ее, и образовался огромный костер. Сухой хворост и валежник так и трещали; снизу отлично поддувало, и пламя так и свистело, подымаясь столбом кверху и облизывая стволы тополей. Стало светло, как днем; какой-то зловещий, багровый отсвет озарил темную до того чащу леса.
По моим предположениям, Касим не мог не видеть пламени и не слышать треска огня, так как должен был находиться неподалеку. Я опять принялся звать своего слугу и искать своих следов при свете костра, но опять тщетно и скоро растянулся на мягком песке. Полюбовавшись яростью огня, я заснул и спал спокойно часа два в таком расстоянии от костра, чтобы огонь не достал до меня, но и не позволил подойти ко мне какому-нибудь зверю.