В снегах родной чужбины

— Отпустите ее! — приказал Коломиец. И, подойдя вплотную к одноглазой, сказал тихо и отчетливо: — Захлопнись. Не звени. Умела бухать, теперь похмеляться будешь. Не за пьянство тебя сгребли. За морг, где засветилась. И уж теперь, хоть тресни, не скоро на волюшку выйдешь.

Любка открыла рот от удивления. Из головы вся матерщина вылетела. Забылась. Единственный глаз полез на лоб. Баба впервые испугалась по-настоящему. Она не сразу сообразила, что надо ответить. Ведь милиция забирала ее в последний раз в вытрезвитель лет двадцать назад. Потом ею никто не интересовался, махнули рукой. Лишь иногда, проходя мимо, грозили, предупреждали. Но бабу это уже не пугало.

— Садись! И без звона! Живо отвечай! Кто с тобою был в морге? Зачем мертвецов увезли?

— Иди ты знаешь куда? Чего это я в морг пойду? Покуда не всю водяру выжрала! Дело клеишь? Вот тебе! — задрала юбку и похлопала себя по оголенному низу.

— Этим ты уже не удивишь! А будешь хамить, отправлю в душ до вечера. Живо вспомнишь, с кем вчера шлялась у морга. Засветилась. Не отвертишься. И покойничков сегодня сыщем, — пообещал Коломиец.

Любка опять сорвалась на визг. Коломиец молча выслушал оскорбления в свой адрес, налил воду в стакан. И, не выдержав, выплеснул в лицо бабе. Та захлебнулась от неожиданности.

— Будешь говорить или в душ? — дрожали от напряжения руки следователя.

Баба молчала.

— Кто вынес покойников из морга?

— Не знаю…

— Кого предупредила, что патологоанатом ушел на обед?

Одноглазая отвернулась.

— Твой любовник у нас побывал. Ночью. Успел уйти. Даю слово, больше не сбежит. И тебе, можешь молчать сколько хочешь, не выйти на волю, покуда не раскрыли дело. У меня доказательств хватает о твоем соучастии. Думай. На этот раз ты загремела всерьез и будешь отвечать наравне с кентами.

— Еще чего? — не выдержала Любка.

— Поверь, на этот раз не отделаешься легким испугом. Соучастие, связь с «малиной», считай, доказаны, — добавил Коломиец.

— Да кто тебе поверит, что живой бабе мертвые мужики понадобились? С них на опохмелку не сорвешь, в постель не затянешь. Они, навроде тебя, праведниками стали. Вот с тобой, небось, жена ночами замерзает. Хоть и живой! И зачем мужиками такое на свет является? — уходила от темы Любка, навязывая свой разговор.

— Вот именно, для постели иль компании — не нужны они тебе. Значит, фартовым помогала? А это и есть соучастие. Значит, все поровну делить будете! — вернулся к допросу Коломиец.

— Ну уж хрен тебе в зубы, по самую макушку! С чего это ты взял? Да мне те покойники до одного места! И я к ним дела не имею! Кой с них понт? Кому они спонадобились, с того и снимай шкуру!

— Кто с тобой был?

— Со мной много кто спал! Всех не то что я, она не помнит! — хлопнула себя меж ног.

— Что ж, в камере вспомнишь, с кем у морга гуляла…

— А-а, ты все про это? Ну и скушный мужик! Да зряшное затеваешь. Сами покойники никому не нужны. Да и тебя от лишней мороки избавили. На что вам возиться с ними? Свои их зароют. Как полагается. Помянут. И то не псы шелудивые, чтоб за казенный счет их хоронили. Кентов имели.

— Только для того их украли?

— А ты что думал?

— Почему ж тогда Коршуна бросили, не вспомнив о поминках?

— Тот лажанулся. Его с закона вывели. Падлой стал. Эти — нет! Фартовыми отошли. Не положено их лягавым хоронить. Только своим. Чтоб они на том свете на кентов не обижались, не мстили б за подлянку.

— Выходит, Коршуна не боятся?

— Он фаршманутый.

— И кто ж эти кенты, что решили в морг залезть?

— Какая разница? Я их не знаю. Со всеми не переспишь. Стара стала.

— Сколько их было?

— Не считала, бухой была. А у меня в глазах троится.

— На чем увезли покойников? — продолжал Коломиец.

— Не видела. Мне по тыкве дали, я и свалилась. Протрезвела, когда никого не было.

— А за что ударили?

— В машину лезла. Меня и вышибли.

— Кто обидел?

— Медведь. Хотя, ой, что это я? Не помню. Не видела, темно в ней было.

— Машина какая?

— Крытая.

— Грузовая?

— Я в них волоку? Мне один хрен. Раз колесы есть — машина! И все на том.

— Куда их увезли, покойников?

— Говорила уже — не знаю! Когда с канавы поднялась, в пивбар похиляла. Чего темнить стану?

— Кто просил пойти в морг с законниками?

— Меня не просят уже годков десять. Сама предлагаюсь — и не берут!

— В морг кто позвал?

— Никто! Я там не была! Клянусь мамой! Боюсь жмуров.

— А для чего ж звали? Взяли зачем?

— На атасе стоять. Придержать того пидора, какой жмуров потрошит, — ухмыльнулась Любка.

— Кто ж просил о том?

— Не помню, бухой была!

— Хватит! Заладила! По бухой ведь и законников могла спутать с патологоанатомом. Да и не взяли бы пьяную с собой. Хватит выкручиваться! Либо отвечаешь на вопросы, либо — в камеру! Но, учти, надолго!

— А ты меня не пугай, пес лягавый! Мало вам вломили кенты? Ништяк! Есть кому вам кентели пооткручивать! И за меня не пройдет на холяву! Не одного уложат. Шкуру снимут так, что в морг везти станет нечего!

— Не обо мне, о себе подумать придется скоро! И вот тогда я послушаю, что скажешь о кентах, им ты сегодня не нужна. Завтра — совсем забудут. Но и это — в лучшем случае! — предупредил Коломиец. Вызвав охрану, приказал поместить Любку в одиночную камеру. Когда бабу вывели, из соседнего кабинета вышла Пономарева:

— Грубо работаете, Владимир Иванович! Угрозы, давление — не метод допроса. Говорите на блатном жаргоне, унижаете человека. Стыдно!

— Я разговаривал на единственно понятном ей языке. Иное таким — недоступно. Мне хоть что-то удалось узнать. Вам со своей деликатностью — ничего. А о работе следствия судят не по форме, а по результату! — ответил он раздраженно.

— И вам она ничего не сказала. А теперь вовсе замолчит на допросах.

— А мне от нее уже ничего не надо. Не станут же фартовые держать покойников у себя. Повезут на кладбище. Там уже мои дежурят. С сегодняшней ночи.