В сторожке, в парке, в черном сейфе

Все новоприбывшее люди и наши собрались в середине дня лететь на завод - или куда еще?
– по своим делам. Или меня попросили подежурить (может быть, приказали?), или наоборот, запамятовали в суматохе, а возможно, мест не хватило, как это бывает - одним словом, остался на этой остывающей от гула и зноя работы, громадине. Провожал, когда они садились в оранжевую вертолеху специальной команды. С ними была и женщина, но черт бы меня побрал, если это не самая, что ни на есть, элементарнейшая, родная жена Изи! Раз или два бывал у них в гостях, вот и сейчас она улыбнулась мне блекло, печально махнула рукой. Что это за штучки такие!

И что бы я ни делал, время мое не заладилось. Машинально я перелистывал журнальчики, мок под дождиком душа, бродил по бесцветным коридорам, чирикал карандашиком на картонке, придумывал какую-то еду, но все это было тоскливо и никчемно, все пустое... Вечер свалился на меня, как картонный парашютист, закупорив и окружив переливами тугой парусящей ночи мое одинокое времяпрепровождение. Я стоял на самой верхней палубе - и жизнь моя клубилась вокруг, летела тишайшим безмолвием. До ужаса сладко любил я свое время, что узнавал беспрерывным клубком событий и происшествий, примет и тайных знаков, которые многие и многие не проживали, лишь давили тяжелым трактором или мчались - куда?

– неизвестно!
– в лопающемся автомобиле. Но дивная замочная скважина Вселенной блеснула мне - сигнальный костер?! Кому он? Кто там может быть?
– впереди только ненастный зной и суриковые горы. Ничего. Плато Хурамчир.

Вот втемяшилось в голову, застрекотало камерой для съемок экстраважных событий с заново заряженной кассетой, я вбирал в себя происходящее, будто оптическим видоискателем, пленка звуков и голосов вращалась во мне изнутри. Ответный сигнальный огонь зажегся на сторожевой башне давнего предчувствия - или ожидания?
– что я не мог не откликнуться на него, я шел, с хрустом шел по песку, уминая все эти ковыли и травы, возгласы давних кочевий - путаясь в звездном шелке парашютной ночи, дивными глазами хотел высмотреть, сухим горлом - выпить этот мираж... И через тридцать лет и три года той ночи я добрался до него - живого взаправдашнего огня, там сидели люди: мой старый знакомец человек-трава и еще один, его не знаю - распятый солнцем и черным ветром на кресте всех пыльных дорог, ведущих в пресвятые места, в затерянную золотую Мекку всепрощения, так мне показалось... Они жарили на рожне рыбу... Почему я знаю, что на рожне?
– почему это был огонь, а они грелись подле него, коротали ночь, готовили еду? Возможно, это дурацкая картина сводила с ума, одного древнезаслуженного художника... одного художника...
– вот стоит перед глазами, вот все и мнится мне, вот все и помнится... Они пластали ее на камне, они разгадывали серебристые знаки подводной жизни, открывали розовое дыхание над огнем, над самоцветными бликами истомившихся углей - и все это на заструганных палочках-рогульках, древних, как орудия пытки, крупно посолив раззявленные ломтики - движения их были как танец, некое общение немых - понятное и родное чем-то, забытое...
– забытые глубинные краски, запахи, звук...

– Ты принес нам водки?
– гортанно спросил меня над степью травяной товарищ-монгол, слизывая обжиренные пальцы и переставляя палочки для их огненного удобства.

– Да...
– обрадовался я полезности вопроса, добывая, и вправду, из сумки "Аэрофлот" ртутно ослепившую всех, вневременную бутыль.

Он угостил всех духов на четыре стороны света по капле и разлил нам в тяжелые медные ступочки для растирания минеральных красок. Мне дали место у огня, дали водки - и закопченную палочку с насаженным тяжелым куском, клубящимся жиром, - и я его ел, как бесконечное духмяное пространство этой ночи, памяти, былого...

– Это, знаешь, - говорил монгол, - это байкальский омуль, свежак! А это, - он указал на молчаливого распятого, черного, странного, - это... этот, как его? А, бродяга, человек из песни, он Байкал переплыть хочет.

– Да как же, Байкал?

– Что, Байкал не знаешь?

– Нет...

– Ну ты..!
– они посмотрели враз с сердечной недостаточностью и продолжали впиваться в дымные куски пространств, эпох и событий.

Здесь раньше Байкал был. Огромное море. Священное. Светлое. Давно когда-то. Зыбкая память столетий. И не вспомнить теперь. Тысяча веков. Гены и кровь человечества. Околоплодные воды цивилизации. Жидкие извилины волн. Хмарь. Ледяная качель. Дом. Песня, слова такие помнишь? Да твердые шарики слов сумеречного Космоса, переталкиваясь, бегут в твоей крови. Планета. Байкал. Звезда. Бродяга. Звездное скопление. Нерчинский Завод. Ну?! По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах... Степь. Канун. Биг-прыгатели. Смеющиеся бомбы. Смутное время. Раскольников с ракетным топором. А?!
– помню, помню... да! Вот он - бродяга. Он к Байкалу подходит, рыбачию лодку берет, унылую песню заводит, о родине милой поет... Да хре-на вам? А мне-то что... Смотри, какая Тишина." Байкал расстреляли как Царя (в подвале замороченных времен, забросали гранатами, залили кислотой). Ну точно, я помню: вонючая яма, полигон для испытаний, каменистое плато, дорога...
– все прошло на моих глазах, так и скитаюсь неприкаянный. Песня-то осталась, да. Какое плато, Хурамчир? какой трактор? Магистраль, автодром, ракетопарк, биг-порт, авиадорога, алюмохромселикатофосфат, чертечтознаеткуда... Снег пошел. Что?! Светлый снег пошел, я говорю. Здесь Байкал должен быть, золото, горы, рыбачьи лодки... Но шел сильный снег и, зачарованно кружась, падали мертвые чайки и подержанные корейские велосипеды. Мыльная пена, грязная мыльная пена по колено. Она затягивала, вбирала, было трудно идти. Всюду валялись покореженные милицейские мегафоны, но они работали. Я подобрал один, крикнул: "Что вы делаете? Опомнитесь!" Он не обратил внимания, ловил некоторых чаек за крыло, брил их наголо опасным лезвием, отшвыривал в сторону. Те трепыхались, елозили - он бил их в голову тяжелой рукояткой пистолета Макарова, пистолет он держал наготове, но приходилось еще отмахиваться от падающих велосипедов, пишущих машинок, обручей для хула-хупа. Я видел его так же отчетливо, прямо, вблизи - как и тебя. Он был вспотевший, в засаленной сиреневенькой майке, но тут зазвонил телефон-сентябрь.

...да все это снится тебе, ведь это орбитальный сон, ты долго

летел, слышал неясные вскрики, шорохи, треск, голоса... и щебетание

моря, тяжелые вздохи птиц, шепот женщин, молитвы, позванивание

ложечки в стакане, медных тарелочек, колокольцев, браслетов - мы

отматывали из тебя целые километры пленки со всем этим тарахтением,

ты был будто магнитофон, работающий на "запись"... да тебя и рвало

целыми кусками Времени, ты извергал пространства, проклятые эпохи,

вневременные события... да, точно!
– ты висел в воздухе посреди

высокого и светлого Храма, подходили улыбчивые и обеспокоенные люди,

смотрели, смеялись легко и плакали, переговаривались, где-то внизу и

далеко Батхитхван Чумпура играл на стройном ситаре и поджигал

благовонные палочки... поисковая группа вертолетов обнаружила тебя в

самом сердце песков - куда ты продвигался? к чему? я протягиваю тебе

руки через это каменное кафе, я преобразовалась с планеты Капель - и

это в разгар сбора брусничного урожая!
– который непременно собирают

поющие девушки - все нецелованные, девственницы - и это конкретно, в

разноцветных индейских повязках на волосах... и у тебя был потертый

дорожный саквояж со сломанной "молнией", полный бутылок..! гулких

пустозвонных бутылок всех форм, размеров, времен и народов - откуда

это? что ты хочешь сказать?

Да, да! ведь звонил телефон-сентябрь, я поднял трубку - так и есть, они искали меня, ведь литые синие и белые фигурки событий передвигались легко в предназначенной партии, что мудрствуя лукаво, игроки участливо склонились и надо мной. Это был и сам председатель Совета ветеранов Прыгунов в Абсолютное Не...
– и с ним мне была назначена встреча. И смерть уже пролетела над нами... Нас так долго готовили к этому, но все уже произошло, я чувствовал это, я видел перегоревшие ламночки и приборы, перекипевший кофе, обгорелые и скукоженные трупики синти-саксов... Передавали виолончельную музыку, сумбурные и бессвязные известия - и главное готово было сорваться с губ замороченных дикторов беспричинными серыми колесиками, квадратиками, палочками, травинками. Медленно я приходил в себя от отчаяния, медленно привыкал к кафе и смеялся на улицах, заматывал себе уши грохотом полночных поездов, поджигал сигарету или свечи в Храме... Все. Смерть попала в "девятку"!

Я с трудом отыскал его, он жил под бетонным мостом развязки авиадороги в проржавевшем и сгоревшем когда-то автобусе. Удивился ли я, когда увидел романтический парус рубахи, многосложный ситар, палочки дымящихся благовоний и просторное, как небо с чайками улыбчивых бликов, лицо Батхитхвана Чумпуры? Так вот он кто - председатель Совета мифических ветеранов..! В автобусном животе было нагрето, ржавлено, полутемно - тихо там росло дерево, под которым прозрел Будда. Нет, там была мыльная серая равнина, которая накренилась, как стол - и пена стала захлестывать, скользко, не за что держаться... Он обернулся, увидел меня, бросил конец альпийского рапшнура. Кое-как я ухватился за него, повис, елозя в пене, ошметках перьев, велосипедах... Он привязал веревку к столу, там был и стол, очень канцелярский официальный стол: несколько телефонов, письменный прибор, телефакс, бумаги. Надел вполне приличную рубашку в мелкую полоску, галстук, пригладил волосы, сунул пистолет за пояс, сел за стол, включил лампу. И было непонятно, как он сидит там?
– ведь было все очень косо, сильный крен.

– Ну что, - обратился он ко мне, - удивлен, что мне приходится всем этим заниматься? А что же, тысячу лет вашего благоденствия слоняюсь без роду, без племени, а? Ты пытаешься вспомнить всего лишь одну только строчку, вернуться во времени - и не можешь, а мне каково? Да знаешь ты этот бесконечно тоскливый напев, выдох этот, рвущий душу, стон-ли? морок?
– молитву, проклятие...
– знаешь, мы сидели в ту ночь у костра, пели песню. Ну что за Время, что за песня? Тогда к тебе приходили друзья, много друзей, ты работал художником-оформителем по свободному найму в парке... В ветхой сторожке вы пили вино, теплое вино с приставшими травинками, листиками, муравьями. А в углу сторожки непонятно отчего торчал огромный черный сейф... ну?
– "в сторожке, в парке, в черном сейфе - я буду хранить бутылки, что выпил за это лето..." ведь так? Точно?

...это было тебе видение. Светлое видение, орбитальный сон не

случается просто так, в этих местах люди издавна ставили Храмы - там

сумеречный Космос запросто входит в человека... ты уже знаешь, все

произошло, смерть пролетела над нами, капитан Арсалан не зря носил

куртку с выбитым полустертым номером "девять", он мертв... он

повернул трактор когда остался один, он повернул ваш проклятый

трактор и двинулся назад, он съел это пространство ночи, эту дорогу