В Суоми

Когда Олави вернулся в баню с ворохом попон, двумя подушками (одеяла у них были с собой), Лундстрем, нераздетый, крепко спал на лавке. Олави будить его не стал, постелил себе и, засыпая, все еще чувствовал у своей шеи горячее дыхание Эльвиры.

Так Олави поселился с Лундстремом в бане. Они сидели там, не выходя иногда по целым дням.

Олави запретил входить к нему кому бы то ни было, за исключением Эльвиры.

Старик обижался на зятя, раскидывал умом, искал примеров в Библии, ходил советоваться с фельдшерицей, и она терпеливо объясняла ему, что такие случаи упорной нелюдимости наблюдаются у людей, находившихся долгое время в заключении, но что скоро это пройдет.

— Ему надо снова привыкать к миру, привыкать к людям.

— Да как он может привыкнуть к людям, когда он их не видит? — горестно замечал старик.

Он хотел видеть зятя совсем нормальным человеком, к тому же ему был нужен работник.

Поздно вечером, когда все село засыпало, занесенное снегами, Олави и Лундстрем, крадучись, выходили из бани и становились на лыжи. Озираясь, не следит ли кто за ними, они шли один за другим, в затылок, по одной колее, к лесу.

Впереди шел Олави, он был без палок; за ним с палками шел Лундстрем. Для него, горожанина, бег на лыжах был спортом, приятнейшим развлечением; он ходил на лыжах хуже Олави, для которого становиться на лыжи было так же естественно и необходимо, как вдыхать воздух и пить воду.

Уйдя за несколько километров от селения в лес, они добирались до кустарников, занесенных по самые вершины сыпучим снегом, и по известным лишь им одним приметам находили нужное место.

Найдя это место, они начинали разгребать снег, вытаскивали спрятанные в молоденьком ельнике, погребенные под густым слоем снега связки винтовок, снова засыпали разрыхленным снегом оставшийся груз и, разметав следы, взваливали винтовки на плечи, становились на лыжи и возвращались в баню.

Если бы какой-нибудь запоздалый охотник случайно набрел на лыжню, еще не успевшую подернуться свежим снежком, он подумал бы, что перед ним этой дорогой прошел только один человек. Он узнал бы это, взглянув в стороны на разрыхленные лыжными палками кружки на снегу.

Один конец был не меньше трех километров.

Тот, кто когда-нибудь вставлял свою ногу в ремешок лыжи, понимает, что значит идти без палок, прокладывая путь по еще рыхлому снегу, с грузом, давящим плечи.

Они входили в баню, предварительно убедившись в том, что никто за ними не следит, сваливали свой груз на дощатый пол, на скамью, а если успевали, шли и второй раз за ночь. Так они должны были перетащить двенадцать тяжелых связок.

Баня была курная, и на бревенчатых стенах и в пазах, проложенных коноплей, годами оседала сажа. Они стали похожи на лесных угольщиков, или смоловаров, «на смоляных молодцов», как говорил Олави.

Они развязывали принесенные связки. Винтовки отсырели, отдельные части покрылись ржавчиной. Олави и Лундстрем должны были их вычистить, смазать, полностью приготовить к действию. И ждать…

И так ночью они ходили в лес за оружием; потом, вернувшись в баню и закусив тем, что приносила из дому Эльвира, принимались за работу. Они разбирали механизм винтовки, чистили каждую деталь до блеска, смазывали, перетирали и снова собирали.

Это были японские винтовки — совсем другое оружие, чем то, которое, после всех их трудов, так бессмысленно погибло осенью. Одно только воспоминание об этом и сейчас сжимало сердце. Но другие товарищи сумели достать новое оружие, — вернее, отбили его у обоза, который шюцкоровцы тайно переправляли через границу для карельских кулаков. И теперь Олави и Лундстрем боялись ошибиться при сборке. Ведь затвор японской винтовки иной, чем у русской трехлинейной. Это оружие у них можно было отнять только с жизнью.

Да, в это медленно тянувшееся время они хорошо изучили оружие. Потом время пошло скорее. Только бы успеть все сделать: раскопать, принести, приготовить к тому часу, когда будет получено новое распоряжение!

Так они трудились в низенькой бане, а потом засыпали. Спали, пока в дверь не постучит Эльвира. Она приносила скромную еду — вяленую рыбу, молоко.

Позавтракав, Олави иногда уходил в дом. Чинил хомуты, поправлял изгородь, отправлялся в ближний лесок за дровами и почти ни с кем ни о чем не говорил.

— Испортили твоего Олави, — говорила Эльвире сестра. Она жила с мужем в другом конце села.

— Фельдшерица говорит, что это скоро пройдет, — пытался утешить Эльвиру старик.

Но Эльвира помнила слова Олави: «Через две субботы мы будем вместе на всю жизнь!»

Ее сначала смущало только то, что Хелли и Нанни недоверчиво относятся к отцу.

Лундстрем, оставаясь наедине, размышлял о разных вещах, но большей частью занимался чисткой оружия: смазывал пружину, ударник, курок. Возня с металлическими предметами напоминала ему мастерскую, где он работал раньше. Где теперь те, кто был тогда рядом? Что думают о нем его приятели? Сколько дней можно отшельником прожить в курной бане?

Наконец они принесли последнюю связку и с облегчением вздохнули.

Олави вышел из бани поглядеть, нет ли кого поблизости, не подсмотрел ли кто, как они внесли груз в баню, и вдруг увидел фельдфебеля.

Фельдфебель стоял, прислонившись к плетню, и попыхивал трубкой.

Снег уже не шел, и месяц выглянул из-за туч.

Фельдфебель стоял как снежная баба. Он кого-то подкарауливал. А может быть, ждал солдат, чтобы захватить драгоценнейшее оружие?

«Не лучше ли, пока еще не поздно, угостить его свинцовой пулей? Маузер точен. В темноте перетащить тело в лес — пусть потом разбираются».

Фельдфебель стоит, словно ему по уставу положено стоять в три часа ночи у плетня на карауле.

«Ладно, если он через полчаса не уйдет, мы его снимем», — решает наконец Олави.

К счастью для себя, фельдфебель уходит через десять минут, громко ругаясь вслух:

— Сатана-пергела!

«Наверно, назначил встречу своей бабе», — догадывается Лундстрем, и они ложатся спать до условного стука в дверь.

Они уже вычистили все оружие. Каждая винтовка готова к бою.

Через два дня наступит обещанная Эльвире вторая суббота, а Олави никуда не уходил. Как же он успеет возвратиться, чтобы быть вместе и навсегда?

«А вдруг все отложено, и мы напрасно портим себе зрение в этой курной бане?» — приходит в голову Лундстрему.

Днем Олави пошел в дом, а Лундстрем остался наедине со своими мыслями и винтовками. Вдруг через несколько минут раздался условный стук в дверь. Вошла Эльвира.

Сегодня воскресенье, большой праздник, все домашние отправились в кирку, дедушка захватил с собой даже внучек. Она сварила кофе, и пусть он тоже пойдет в горницу и позавтракает на этот раз по-человечески.

О да, Лундстрем с радостью принимает это приглашение, он спешит в дом, в прихожей споласкивает себе лицо из рукомойника, смотрит в зеркало по дороге и видит, что он совсем оброс густой щетиной.

— Надо бы побриться!

Они пьют горячий кофе. В комнате натоплено чуть ли не до духоты. Они выпивают по три стакана душистого горячего кофе.

Эльвира приготовила кипяток и мыло для бритья. Зеркальце готово, и полотенце сияет белизной. Давно Лундстрем не бывал в такой уютной обстановке.

Бритва старика тоже к его услугам. Он с увлечением вспенивает на блюдечке мыло. Обильно намыливает себе щеки. Как хорошо хоть на минуту опять почувствовать себя цивилизованным человеком! Вдруг… Что это? Кто разговаривает во дворе, отряхивая налипший на кеньги снег около крыльца? Будет совсем нелепо, если его застукают сейчас, за бритьем.