В свете старого софита

Фиолетовые липы. Ревматический фонарь. Девочки озябшей всхлипы… Перекрёсток. Дым. Январь. Астатических трамваев скрежет, визг, усталый крик… «Двушка» жжётся, – отрываю прямо с кожей от руки. В будке ни черта не видно, набираю наугад номер – сумасшедшей льдиной трубка-ухо-автомат… «При несостоявшемся разговоре положите трубку на рычаг и получите назад опущенную вами монету».

* * *

После Нового года, на первом экзамене, вижу странно-печальные, отчуждённые глаза Дюшен. Осторожно спрашиваю:

– Ну, как встретили Новый год?

– Встретила. Одна. Ведь НИКТО не пришёл. Напрасно родителей к родственникам отправила…

Сколько лет прошло с тех пор. А мне до сих пор грустно и стыдно, что так получилось. И больно, что Наташа в ту ночь была одна.

* * *

…Красное зарево… высокие столбы огня… чёрный пепел на белом снегу…

Это в нашем дворе сжигают деревеньку… милую, уютную деревеньку… её больше не будет – ни печных дымков, ни крика петухов, ни задумчивой коровы на ромашковом лугу…

Деревенька сгорела ярко и быстро, как спичной коробок, как ворох сухой соломы… Утром было страшно смотреть на это пепелище. Как будто через наш двор прокатилась война…

Говорят, в Японии одноэтажные домики спокойно живут рядом с небоскрёбами. Но то в Японии… Как это грустно: в войну эта деревушка уцелела, хотя немцы были совсем близко отсюда, а в мирное время её предали огню… За что?! Кому она мешала? Почему нельзя жить всем рядом? Ведь было мило и хорошо. Так ведь ничего и не останется от прежней жизни…

Неужели и мой дом детства на Философской улице будет когда-нибудь предан огню?… Моя любимая деревянная веранда, певучие ступени, наше окошко, в которое заглядывали кофейные горлицы?…

Говорят, через это пепелище пройдёт наша улица – Лавочкина. Оказывается, она вовсе не в честь деревенских лавочек так названа, а в честь авиаконструктора Лавочкина. Вот оно что.

Стихи, написанные во вторую московскую осень-зиму. Осень 69 – зима 70.

* * *

Всё, что ни случается, – к лучшему. Хорошо, что дождь… Хорошо, что мне не хватает На билет до города Харькова. Хорошо, что стихи не клеются И не пишется лекция. Хорошо, что утерян ключ От почтового ящика. И можно думать, Что пришло, наконец, письмо…

* * *

. Кое-как . кой-чего накалякаю. . Вроде – в шутку, . а выйдет – всерьёз… . Я боюсь, чтобы вдруг не залапали . Эту душу – . больную от грёз… . Лучше – сжечь! Безусловно – . проще так! . …Я плашмя упаду на снег – . Без стихов – без души – без прошлого. . Так не надо . даже во сне…

* * *

Полынья ледяной тоски… Зажимая меж пальцев сердце, – я ступаю… прощай-прости. Я ничьей не была невестой. Закричит вороньё в полях… Колокольня вдали заплачет… И взгрустнёт надо мной сама злая мачеха мне – удача.

* * *

Полуслов, полудел истома… Полугрёз, полумыслей путы. Ночь нема. Приговором – утро: вдохновенье на плахе стонет… И до смерти уже знакомо: звук ушедших стихов, скрип лестниц… Не хочу – ни бумаг, ни дома, ни чернил! ну, хотя б на месяц!… Разыщу я сентябрь под Клином, Где весь мир из дождинок соткан… И цветаевские рябины, Как прозренье, стучатся в окна…

* * *

. Не боюсь – ни тоски, . леденящей, как сабля у горла. . Не боюсь – ни вины, . ни смертельной в запястье боли – . если пусто в руке… . И не знала я страха дотоле, – . как в остывшей ночи . я проснулась… . фонарь . подоконник . и лежит . бездыхан . белый лист на столе . как покойник

* * *

Стихи этого года, и кое-что из раннего, я, набравшись смелости, дала почитать Громову. Подкараулила его на выходе из деканата. Никто из девчонок не видел. Я им ещё ничего из своих стихов не показывала. И вот пошли дни ожидания: что он скажет?…

Перед очередным вторником, когда у нас его лекция, я тряслась от страха. Но он молчал.

Так прошло две недели, и я подумала, что он решил вовсе ничего мне не говорить, чтобы не травмировать меня. Было грустно. Но, с другой стороны, я была ему благодарна за то, что у него нет желания меня бить. Спасибо, добрый человек.

Но теперь, когда он читал лекцию, мне всегда казалось, что он обращается ко мне. Именно ко мне. Понятное дело – учит уму-разуму: вот, девочка, понимай, что такое настоящая поэзия. Спасибо, добрый человек. Я всё поняла…

Девчонки тоже заметили его посыл в мой адрес и удивились. «Романуш, чего это он на тебя так строго смотрит?» – «Понятия не имею…»

* * *

На перемену Громов вышел… с моими стихами! Я не сразу подошла к нему. Очень испугалась. А он стоял и ждал, держа в руках мою тетрадку.

Мы вошли в пустую аудиторию.

– Садитесь! – сказал он, как будто даже сердито.

Почти без чувств опустилась напротив него. Он молчал, перелистывая страницы… Нервы мои были на пределе. Наконец, он заговорил.

– Ну, что я вам хочу сказать… Это – стихи!

…От волнения я не запомнила всё дословно, но какие-то его фразы врезались в память, и потом я их записала в своём дневнике.

– Я очень рад, что мне не приходится говорить не искренне. Это – не та поэтическая муть… Это – стихи. Они, признаться, удивили меня. А порою – просто поражают. Здесь нет ничего от чувств не пережитых. Всё это страшно искренне! И очень умно. Да, здесь очень много интеллекта. Очень умные стихи. Но они… неземные, в них мало ощущения земли: от полей, лесов… Но о недостатках ваших стихов, я думаю, что говорить с вами не стоит. Печатать это, конечно, нельзя – вы сами понимаете… Всё это настолько, что… Ну, вы сами понимаете.

И дальше он мне говорил о Пастернаке, о Пушкине, о Блоке (он их любит) – говорил о «дуэте поэта с жизнью». Что насколько поэт споётся с жизнью – настолько и вернее, что состоится Поэт.

А потом сказал, листая мою тетрадку:

– Мне кажется, что это писал страшно одинокий человек… Всё это настолько личное… Нет, я не хочу ничего сказать! Нужно писать о себе. Но чтоб это ваше было и частицей других, каждого.

И ещё:

– Так писать, как пишете вы сейчас, – не каждый выдержит, нужно много мужества. Выдержите ли вы?