В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю

Но даже когда дело доходило до государственных тайн, таких как эти, римляне не могли заставить себя полностью доверять только собственным культам. Если правда (это они обычно считали само собой разумеющимся), что самые действенные традиции одновременно являются наиболее древними, тогда снова нельзя отрицать раздражающего первенства их самых блестящих подданных. За много веков до основания Рима – так утверждали греки – уже стоял на азиатских берегах Геллеспонта, пролива, отделяющего Азию от Европы, город под названием Троя, в стенах которого находился самый мощный талисман. Он изображал Афину Палладу, девственную богиню, которая на заре времен сбросила его с небес и дала ему свое имя – Палладиум. Пока троянцы охраняли статую, говорится в предании, их город оставался неприступным. Поэтому, когда греки осадили Трою, они так и не сумели пробиться через городские стены, хотя осада велась десять долгих лет. Наконец их лазутчикам удалось похитить статую, после чего Троя пала, и римляне сровняли ее с землей. А как же Палладиум? О судьбе статуи немало спорили. Жители многих греческих городов утверждали, что она нашла пристанище именно в их городе. Разумное заявление. Ведь статуя – не просто бесценный символ, она еще и последнее слово в гарантиях безопасности. Впоследствии время показало, что существовал только один город, который мог быть наделен устрашающей силой этого талисмана. По мере того как греческий мир все больше отодвигался в тень подъемом Рима, завоеватели стали присваивать не только территорию покоренного народа, но и его прошлое⁴. Неожиданно оказалось, что корни римского народа лежат вовсе не в Италии, а далеко на востоке – в Трое. Ромул – вскормленный волчицей основатель Рима и его первый царь, – как выяснилось, произошел от троянского принца Энея. С помощью богов этому самому Энею удалось бежать во время разграбления города. Он отплыл в Италию, где начал новую жизнь. Но это еще не все. Каким-то образом – как именно, так и не решено – Палладиум тоже попал в Рим. И будущему города ничего не угрожает, пока статуя там. Она хранилась на форуме, то есть в публичном месте, всегда являвшимся сердцем города. Олицетворяя собой прошлое, неизмеримо более древнее и богатое, чем римское, Палладиум одновременно был чем-то намного большим – обещанием судьбы, что империя никогда не рухнет⁵.

В 248 г., через пару десятилетий после того, как Сасаниды утвердились в Ираншехре, римский народ отметил свое тысячелетие. Именно столько лет прошло с момента основания Ромулом города, и теперь не только жители Рима могли гордиться именем «римлянин». Тридцатью шестью годами ранее каждый свободный житель империи получил гражданство: эту привилегию многие кисло отвергли, как закулисную попытку расширить базу налогообложения. Однако ее можно рассматривать и в более выгодном свете. Римляне, несмотря на жадность и жестокость их восхождения к величию, в глубине души никогда не сомневались, что завоевывают мир ради его же блага. Никто не выразил это убеждение трогательнее, чем поэт Вергилий. Еще в начале пути Рима к мировому господству он написал «Энеиду», эпическую поэму, в которой римлянам предлагалось не забывать о данной им богами обязанности «милость покорным являть и смирять войною надменных»⁶. Такая миссия должна была порадовать самих римлян и имела не совсем римский отголосок. Эпос Вергилия, как следует из заголовка, рассказывает историю об Энее. Автор предвкушает грядущее, в котором будут править потомки троянского принца, но оглядывается и в прошлое, на наследие Востока. Не только римские поэты верили в казавшуюся неправдоподобной идею о том, что империя, построенная на крови и эксплуатации, может являться воплощением братства людей. Эта вера присутствовала и у греков. Посидоний, живший почти в одно время с Вергилием, первым из многих предположил, что господство Рима вполне может быть земным отражением космического порядка. Во время римского тысячелетия эта идея стала чем-то само собой разумеющимся. Рим и в самом деле на протяжении примерно двух веков «милость покорным являл». Еще никогда в истории настолько много людей не жило так долго в мире. И вряд ли стоит удивляться тому, что жители дальних провинций с гордостью называли себя римлянами. Люди с благодарностью славили столицу мира. Самые благородные, культурные и могущественные из народов стали римлянами, и весь мир украсился, словно летний сад⁷.

Вот только довольно скоро сад начал зарастать сорняками и колючими кустарниками. Порядок, который какое-то время поддерживал цветение, исчез. В течение половины века, непосредственно предшествовавшей началу римского тысячелетия, солдатские сапоги все чаще стали топтать садовые цветы. Последнее десятилетие оказалось самым жестоким. Соперничавшие военачальники убивали друг друга с особой жестокостью. Римский народ содрогался от ужаса. Люди понимали, какие духи пробудились к жизни. Талант к наведению порядка был не единственным наследием прошлого. Не менее важным стало умение проливать кровь. Основатель Рима Ромул убил своего брата-близнеца. Царская линия его преемников закончилась государственным переворотом, и монархия прекратила свое существование. Республика, пришедшая ей на смену и продолжившая завоевание мира, спустя четыре с половиной столетия после основания рухнула среди убийственного насилия. Честолюбивые стремления военачальников – императоров – утопили мир в крови. Многие считали, что Рим тоже обречен. Возможно, так бы и вышло, если бы особенно жестокий и беспощадный император по имени Цезарь не водрузил знамя автократии на залитых кровью и заваленных трупами обломках республики. Он основал вторую монархию и назвал себя Августом – тем, к кому благоволят небеса. Нескромный титул, но заслуженный. Мерой его успеха явилось то, что слово «император» за время его правления стало значить намного больше, чем просто «военачальник». Вергилий, начавший свою великую поэму, по крайней мере частично, по побуждению Августа, воспевал своего патрона, называя человеком, которому судьбой предопределено вернуть «век золота»⁸. Век золота, в общем и целом, – это именно то, что получил мир. Правда, был странный безумный император Нерон – через полстолетия после смерти Августа, – которого римляне вспоминали с ужасом, как человека, убившего свою мать, женившегося на евнухе и сжегшего половину Рима. Но даже гражданская война после его самоубийства продлилась только год. А после его смерти в течение ста пятидесяти лет империя наслаждалась золотым веком. И тем страшнее было римлянам представлять, что рвущиеся к власти цезари могут повернуть эволюцию вспять, и золото обратится в железо, а императоры снова окажутся обычными военачальниками.

Тревога зрела не только в самой империи, но и за ее пределами. В поэме Вергилия римскому народу обещали неограниченное господство⁹, но в действительности, что, разумеется, было не тайной для римских стратегов, границы имелись у всего. Как за укреплениями Ираншехра тянулись бескрайние просторы населенных кочевниками степей, так и за северной границей Римской империи не было конца и края топким болотам и густым лесам, кишащим варварами. Веками представители римского командования ломали головы, как обезопасить себя от варваров. Слишком отсталые и дикие, чтобы тратить силы и средства на их покорение, они все же представляли собой довольно большую угрозу, чтобы от нее можно было отмахнуться. Неприятная проблема, требовавшая хитроумного ответа. Римская пограничная политика принимала самые разные формы. Бдительная оборона легионов периодически нарушалась взрывом агрессии. Покорные племена могли получить немалые суммы золотом, мятежные – уничтожались. Иногда римские военачальники обращали неистребимую – по крайней мере, так казалось – воинственность варваров себе на пользу, привлекая большие группы – федератов – на военную службу. При этом цель римлян была простой и ясной – поддержать решающее превосходство сил. В этом в течение большей части долгого мирного периода, начатого Августом, они преуспели. Хотя вдоль северной границы империи проявлялись признаки возможного нарушения баланса сил. Все чаще совершались набеги через Рейн. А на востоке – за Дунаем – люди, называвшие себя готами, позволяли себе еще более жестокие вторжения на территорию империи. Со временем они буквально воспламенили Балканы. Все это стало крайне неприятным сюрпризом для римских властей. Представлялось в высшей степени маловероятным, что военачальники на пороге империи способны спланировать, возглавить и осуществить такие масштабные проекты. Римляне были уверены, что варвары неспособны на столь высокую организацию. Очевидно, их лидеры, воспользовавшись римскими субсидиями и награбленным добром, решили расширить собственные горизонты. Чем больше у них было золота, тем больше возможностей. Военные отряды, которые ранее имели несколько сотен людей, теперь разрослись до нескольких тысяч. Все это, конечно, не являлось вмешательством в имперских масштабах, но все же означало, что силы варваров существенно выросли. Короче говоря, они стали чуть больше римлянами.

Правда, это не делало их менее презренными. На самом деле набеги готов на имперские территории лишь укрепили пренебрежительное отношение римлян к варварам. Их самодовольство действительно оказалось поколебленным не на севере, а на востоке. Рим, отметив свое тысячелетие, не был готов признать Персию равной. И тем не менее спустя два десятилетия после прихода Ардашира к власти римляне получили представление о том, что их ждет. Шапур I, сын Ардашира, уже вытеснил римлян из Месопотамии. Военное командование империи в отчаянной попытке сохранить остальные римские провинции на востоке было вынуждено вывести войска с Рейна и Дуная. В 224 г., когда император лично возглавил кампанию на востоке, последовал еще один удар. Новый цезарь, опытный воин по имени Филипп, страстно желал вернуться домой в Рим, чтобы укрепить свое положение. Поэтому он искал мира. Договор предусматривал чудовищную цену за перемирие, и Шапур позаботился о том, чтобы о них узнал весь мир. Это Филипп был изображен на скале у Персеполя, павшим ниц перед торжествующим шахиншахом. И этот же Филипп четырьмя годами позже (в апреле 248 г.) наслаждался высочайшей честью – главенствовать на празднествах, посвященных тысячелетию Рима.

Через несколько месяцев он был мертв: убит в бою соперником – цезарем по имени Деций. Еще спустя два года Деция зарубила банда готов. Прошло десять лет, авторитет императорского трона достиг самого низшего уровня. Шапур захватил последнего императора – Валериана – и с этого момента стал использовать его как подставку, чтобы вскакивать на коня. Для персов живой цезарь был главным трофеем, и они всячески постарались, чтобы как можно больше людей узнало об унижении Валериана, запечатлев его на скале у Персеполя рядом с картиной, изображавшей Филиппа. Даже смерть не прервала череду оскорблений императора, поскольку после смерти с него сняли кожу, покрасили ее в красный цвет и потом бережно хранили как главное сокровище Сасанидов¹⁰.

Но худшее римлян ожидало впереди. К этому времени ущерб был нанесен не только достоинству императорского титула. События выходили из-под контроля. Чем более нестабильной становилась ситуация, тем энергичнее стремились враждующие военачальники ухватить конечный приз. Чем чаще это случалось, тем более незащищенными оставались восточные провинции. Чем больше войск отправляло римское командование для стабилизации фронта в Персии, тем более открытой становилась северная граница для варваров. Чем больше готы и прочие дикари прорывались на богатые земли, тем более нестабильный характер приобретала ситуация. Как же вырваться из порочного круга? Судя по всему, империя стояла на грани окончательного краха.

Но она не рухнула в пропасть. Вопреки всему, благодаря колоссальной силе воли нового поколения императоров, она устояла. Эти мрачные, неумолимые и совершенно безжалостные люди навязали своим подданным революцию, имевшую не менее далекоидущие последствия, чем та, которую возглавил Август. То, что налоги – сухожилия государства¹¹, давно было римской максимой, но в последнее время, из-за агонии века, эти сухожилия атрофировались. Война и анархия в немалой степени затруднили процесс увеличения доходов. Отчаявшись, власти девальвировали монетную систему, но это привело лишь к галопирующей инфляции. Казалось, финансовый и военный крах был неминуем, однако хирургические методы, когда до них все-таки дошло дело, оказались весьма эффективными. Для полководцев с железными кулаками, которые теперь стояли во главе империи, было очевидно, что только многократно увеличенный военный аппарат мог сохранить целостность границ, и лишь огромнейший фискальный аппарат имел возможность заплатить за это. Соответственно, в течение нескольких десятилетий число солдат и чиновников умножилось. Государство, образовавшееся в результате проведения этих реформ, доказало свою эффективность. Ничего подобного Средиземноморье еще не видело. Нигде раньше не было такой сложной и действенной бюрократической системы и столь масштабной военной машины. Легкая автократия, установленная Августом, трансформировалась в нечто намного более деспотическое и неповоротливое: автократия стала централизованной, навязчивой и абсолютной. Эта форма правительства оставалась римской, но в ней произошли революционные изменения. Можно даже сказать, что новый режим дошел до того, что основал «второй Рим».

Первоначально новая столица называлась Византий. Она располагалась на западном берегу Босфора – узкого пролива, который отделял, как и Геллеспонт в сотне миль к юго-востоку, Европу от Азии. Греческие поселенцы основали город много веков назад, но, несмотря на его великолепное, выгодное для обороны географическое положение на краю мыса, омываемого с одной стороны морем, а с другой – бухтой Золотой Рог, его росту всегда препятствовала нехватка питьевой воды. Однако такой недостаток не мог отпугнуть римского автократа, и в 324 г. туда прибыл цезарь, решивший возвести на месте города «другой Рим»¹². Имя этого императора – Константин. Этот человек вошел в историю как воплощение нового имперского порядка. Он родился на Балканах, был провозглашен императором в Британии и всю жизнь курсировал по империи, опять собирая ее по частям и уничтожая врагов. Хотя самую громкую победу за период своего правления Константин одержал у стен Рима, он не был привязан к древней столице. Он всегда ставил во главу угла проблему обороны и понимал, как важно координировать восточный и западный фронты. Для этого идеально подходил Византий, расположенный на полпути между Евфратом и Рейном. И город был полностью перестроен. Теперь он протянулся в западном направлении вдоль мыса, не оставив ничего от древнего города, даже названия. И хотя жители, по привычке, продолжали именовать себя византийцами, сам Византий прекратил свое существование. 11 мая 330 г. его основатель, без лишней скромности, официально назвал его городом Константина – Константинополем.

Первоначально, разумеется, обитатели Рима посчитали имперские амбиции этого поселения забавными. Все знали, что он, не имея древней родословной, не может считаться городом. Хотя его население росло быстро, даже быстрее, чем рассчитывал его основатель, и уже через несколько десятилетий расселилось за пределы городских стен, все же его обитатели осознавали свой статус выскочек. Правда, делалось все возможное, чтобы изменить ситуацию. Константин, исполненный решимости дать своему детищу наследие, которого ему явно не хватало, лишил весь греческий мир величайших сокровищ. Общественные места Константинополя были украшены самыми знаменитыми памятниками, «медными статуями самой изысканной работы»¹³, превратив город в удивительный музей. Город во что бы то ни стало должен был сравняться с Римом. И топографы, проявив изрядные творческие способности, сумели установить, что он тоже стоит на семи холмах. Архитекторы создали в Константинополе все аксессуары передового имперского города: дворцы, форумы, бани. Инженеры обеспечили его акведуками и банями, которые должны быть в каждом городе, претендующем на равенство Риму, чтобы кормить и поить его жителей. Но самое удивительное, в Константинополе появился атрибут, доселе являвшийся уникальной чертой Рима: собрание сильных мира сего – сенат. Это институт, уходящий корнями в далекое прошлое, во времена, намного предшествовавшие Августу, который вел Рим к власти над миром. Он являлся живой связью с первыми днями империи. Создание в Константинополе сената и возведение Дома сената придавало городу оттенок, хотя и слабый, давно исчезнувшей республики. Он помог нарастить плоть на костяк – притязание на звание «второго Рима».

Время шло, город рос – одновременно возрастала и его уверенность в себе. Загвоздка была только в отсутствии соответствующей родословной. Значит, ее следовало присвоить. Не прошло и двухсот лет со дня основания Константинополя, и весь мир уверовал, что Константин изначально планировал построить новую столицу не на месте Византия, а на месте Трои¹⁴. Тогда новая столица оказалась бы древнее, чем даже сам Рим. Тот очевидный факт, что план не был претворен в жизнь, не помешал Константинополю связывать себя с древними таинствами Трои. К примеру, в центре круглого форума, построенного Константином, стояла порфировая колонна с изображением основателя города, словно увенчанного солнцем с семью лучами. Утверждали, что Константин привез камень из Трои¹⁵. Но самая ценная реликвия из всех, пришедших из туманного троянского прошлого, не была выставлена напоказ. Считалось, что под основанием этой колонны погребен Палладиум. Утверждали, что Константин тайно вывез статую из Рима и закопал на своем форуме¹⁶, сделав его козырным тузом в колоде новой столицы.